Песнь песней на улице Палермской - Аннетте Бьергфельдт

Утлое тельце старшей моей сестры скорее подходит двенадцатилетней девочке, да и ростом она ниже нас, но ее восемнадцатилетний мозг гудит, точно пчелиный улей. И при этом ни одна пчела не сталкивается с летящими в противоположном направлении. Это мы с вытаращенными глазами прощаемся с Филиппой перед ее воображаемым космическим кораблем, когда она отправляется в другую стратосферу знаний.

И все же Ольга делает попытку:

– А правда, что все наши клетки постоянно обновляются?

– Да, девяносто восемь процентов из миллиардов клеток, составляющих наше тело – в том числе мышцы, органы и кости, – меняются ежегодно, – звучит ответ.

– Класс. Выходит, человек может стать совсем другой личностью? И это касается даже тех, в кого ты влюблена? – спрашивает Ольга, имея в виду уехавшего в отпуск на Сицилию Франческо Альбу.

– У меня уже сил нет объяснять, – устало говорит Филиппа, и Игорь лижет ей руку.

Да, нелегко жить в семье полных невежд.

Тем не менее и у нас находится повод уязвить Филиппу. Ольга обнаруживает, что кто-то выпотрошил нашу копилку на верхней полке гардероба. Мечты, что мы с моей сестричкой-двойняшкой лелеяли и на осуществление которых копили целый год, развеялись как дым. Ольга уже видела себя в отправляющемся в Париж ночном поезде, я же предполагала прикупить колонковых кистей и холстов большого размера.

Подозрение падает на нашу старшую сестру, она сидит на больничной койке в Сундбю, приложив руку ко лбу.

– Это ты сделала, Филиппа? Тебе что-нибудь об этом известно? – Голос мой дрожит от возмущения. Она качает головой, однако на нас при этом не смотрит, не двигается, а когда я бросаю взгляд на ее ступни, вижу, что они указывают в сторону выхода из палаты.

– Это ложь!

Мы замолкаем. По палате пролетает ангел. Ангел в больничном халате. В кои-то веки раз Ольга не произносит ни слова.

– Надо научиться управлять наследственной массой, изменять маленькую буковку в ДНК человека, – начинает Филиппа.

– Чего? – Я готова ударить ее.

– Да, и я была вынуждена отправить наши деньги в Институт эпидемиологии и микробиологии на Артиллеривай.

– Наши? – в бешенстве вопрошает Ольга, и перед глазами у нее возникает отходящий от перрона ночной поезд.

– Они там стараются выяснить, как действует защитный механизм бактерий в случае нападения вирусов. Институт сотрудничает с группой американских ученых. Результаты их исследований откроют новые перспективы развития науки, – полагает Филиппа.

В будущем, по-видимому, появится возможность победить любые недуги, и не исключено, даже наследственные, доставляющие столько хлопот в семейной жизни, – глупость, самообольщение художника и любовная лихорадка. Но для продолжения исследований требуются существенные финансовые вливания.

А нам с Ольгой требуется прогуляться до магазина свадебных платьев, просто чтобы немножко остыть. Бьянка общается с будущей невестой и ее подружками в другом конце помещения. Она стоит со своим всегдашним сантиметром в руке и вряд ли вообще замечает наше появление. Пока я придерживаю занавеску, Ольга успевает примерить пять разных моделей. Но на этом представление заканчивается.

– Ну-ка снимай! Немедленно!

Бьянка яростно глядит на сестру мою, стоящую в самом роскошном платье, воздушном, точно безе, – и в грязных сапогах.

– И вон отсюда! Засранки! Я же сказала: ВОН! Сейчас же!

Мать моя сидит в саду и не имеет ни сил, ни желания вмешиваться в дочерние склоки из-за пропавших денег и Института эпидемиологии. Филиппе, похоже, полегчало, и мать моя либо отдыхает на травке, либо лихо отплясывает с папой джаз в ночных заведениях. Прямо сейчас она дремлет в саду. И снова сотни балетных туфелек проплывают над лужайкой под звуки далеких струн, звонкий смех и шепот листвы.

Любительский фильм

Мы колготимся на Палермской улице в 1960-х и вряд ли вызываем особую симпатию у стороннего наблюдателя. Никому из нашей семьи не дано идти в ногу с веком сколь-нибудь долгое время. Русские мои предки легко и элегантно перепрыгнули эпоху Просвещения, проморгали «современный прорыв»[77], да и нынешнее буйное молодежное движение протеста не про нас.

Дед хотел, чтобы время остановилось декабрьской ночью 1920 года в Литературном кафе Петрограда, а я цепляюсь за колористов, проповедовавших безнадежно устаревшие представления о вибрации и красоте цвета. Ольгино поле напряжения лежит между Эмилем Ореструпом и суфражистками. Сердце ее словно бы собирается сесть на шпагат. Ему желательно, чтобы итальянский тенор пошел на его штурм, и в то же время хочется самому руководить битвой. Ольга не отказывается от права носить шляпку с лебедем, но и от права быть предметом ухаживания – тоже. И, кроме того, протест относится к партиям, которые она предпочитает исполнять соло. Если сестре моей когда-нибудь вообще придет в голову организовать демонстрацию, она потребует вернуть в почтовую службу голубей или ввести обучение оперному искусству в школьную программу.

Отец мой одной ногой застрял в уютных пятидесятых, когда он все еще был на «ты» с небесными птицами и когда звезды можно было увидеть с крыши конного фургона. Варинька выкинула все часы, она выходит сухой из воды даже после самых хитроумно подстроенных Господом покушений или же заключает пари на собачьих бегах. А Филиппа обретается где-то в будущем, там, где Вселенная на самом деле начинает крошиться. Я же каждый божий день пытаюсь засучить рукава. Но, как почти сразу выясняется, у этого дня слишком длинные рукава и слишком пронзительные краски.

И только мать моя обожествляет шестидесятые, и они отвечают ей взаимностью. Ева создана для платьев от Шанель, с узкими плечиками и вырезом в форме шлюпки, которые были развешаны по всему «Магазину». В те годы мы практически поселились там, маршируя вверх и вниз по эскалаторам, с заряженными статическим электричеством волосами и в оранжевых колготках, так царапавших ноги, что с тех пор я ничего шерстяного на тело не надеваю. Ох, сколько раз я засыпала на одной из полок спортивного отдела, пока мать моя примеряла теннисную форму.

Ольга же спускалась вниз, в отдел мужской одежды, где выискивала кандидата на роль партнера в пьесе о Вечной Любви. Филиппа отказывалась пойти с нами, сидела себе дома и слушала выступление Инге Леманн на катушечном магнитофоне.

С наибольшим удовольствием мать моя подвергла бы глубокой заморозке именно это десятилетие. Чтобы потом, когда изобретут оптимальную форму консервации, достать шестидесятые из холодильника. Но стрелки часов движутся все быстрее и быстрее. Еще мгновение, и день невозможно будет описать при помощи причастий. Купающиеся, мечтающие, виляющие хвостом.

Для папы жизнь на улице Палермской была отмечена бесконечным терпением, любованием голубями и необходимостью иметь широкие карманы. Лишь один-единственный