Шесть дней любви - Джойс Мэйнард

Я сидел на кухне ресторана, в этом царстве мисок, ножей, плиты «Викинг», дубовой разделочной доски, и слышал низкий голос Фрэнка:

«Дорогой Генри! Надеюсь, ты меня помнишь, хотя, возможно, для нас всех было бы лучше, если бы забыл. Много лет назад мы провели вместе День труда. Те шесть дней — самые счастливые в моей жизни…»

Фрэнк писал, что в тюрьму, где он сидит, порой приносят целые коробки старых журналов. Так ему попалась статья о моих пирогах. Фрэнк поздравлял меня с окончанием кулинарного училища. Он сам любит готовить, но я, очевидно, помню, что его страсть — выпечка. Кстати, он знает пару секретов пышного бисквита и, если мне интересно, с удовольствием поделится.

Он был очень доволен и горд, что его кулинарные уроки не пропали, что я помню их даже по прошествии стольких лет.

«Чем ближе старость, тем приятнее понимать, что передал кому-то свой опыт и знания. Мне делиться с подрастающим поколением затруднительно: своих детей нет, а большая часть взрослой жизни прошла в исправительных заведениях. Впрочем, я вспоминаю наши бейсбольные тренировки, когда ты проявил способности, о которых даже не подозревал».

Фрэнку хотелось задать вопрос. Он не желал беспокоить меня и мою семью и создавать проблемы: хватит тех, что возникли после нашего краткого знакомства. Он написал мне, а не человеку, которому адресован вопрос, лишь из страха причинить ему боль, ведь благополучие того человека для него важнее всего на свете…

«Решишь не отвечать мне — я пойму и расценю это как отказ от дальнейшего общения…»

Фрэнк писал, что через месяц его освободят условно-досрочно. Разумеется, он успел подумать, чем займется дальше. И хотя уже не молод, недавно пятьдесят восемь исполнилось, но полон сил и желания работать. Надеялся устроиться разнорабочим или маляром, но больше всего мечтал трудиться на ферме, как в детстве. Кроме шести дней, проведенных с нами, детство — самая счастливая пора его жизни.

Одна мысль не давала Фрэнку покоя. Если напишу, что это глупости, он, наверное, вздохнет с облегчением. В сердце у него до сих пор царит моя мама. Вероятно, она вышла замуж и уехала из городка, где мы встретились. Если она счастлива и любима, он счастлив за нее. Фрэнк обещал не тревожить ее и не вторгаться в ее новую жизнь.

«Адель и так заждалась счастья, — писал Фрэнк. — Но если она вдруг свободна, как по-твоему, стоит мне ей написать? Клянусь, я скорее руку себе отрежу, чем причиню ей боль».

Фрэнк добавил свой адрес, дату освобождения и подписался: «Искренне твой Фрэнк Чемберс».

Этот человек доверился мне тогда, тринадцатилетнему, понадеялся, что я его не предам. А я предал. Поступки, которые я совершил за те шесть дней, стоили Фрэнку целой жизни — восемнадцати лет. Годы, что он мог прожить с моей мамой, любящей его женщиной.

Маму я тоже предал. Пять ночей с Фрэнком — единственное время, когда она делила постель с мужчиной за двадцать с лишним лет. Тогда я думал: самое худшее — лежать во мраке и слушать, как они занимаются любовью; и лишь потом понял: тишина за стенкой еще хуже.

В письме Фрэнк и словом не обмолвился ни о моей причастности к его аресту в день неудавшегося побега на север, ни о мамином молчании, когда его обвинили в том, что он связывал нас и удерживал силой. Фрэнк писал лишь, что хочет снова быть с ней, если она согласна.

Ответил я в тот же день: найти мою маму нетрудно, адрес прежний. Еще проще Фрэнку будет занять причитающееся ему место в ее сердце.

Секс как наркотик, твердила Элеонор. От секса у людей сносит крышу, и они творят безумства, на которые в обычном состоянии не решились бы. Порой все заходит слишком далеко: люди разбивают сердца себе или окружающим.

Для Элеонор и, возможно, для тринадцатилетнего меня — когда я лежал на своей узкой кровати у стенки, за которой мама с Фрэнком занимались любовью, — события того длинного жаркого уик-энда касались только секса. Мое тринадцатое лето целиком прошло под знаком секса, хотя, когда представилась возможность заняться им — попробовать наркотик, — я отказался.

Теперь я знаю, что настоящий наркотик — это любовь. Та, которой нет объяснений. Мужчина выпрыгнул в окно второго этажа и, истекая кровью, укрылся в дешевом супермаркете. Женщина привезла его к себе. Два человека, которые прятались от внешнего мира, открыли новый мир друг в друге и почти шесть дней исступленно за него цеплялись. Целых девятнадцать лет Фрэнк ждал момента, когда сможет вернуться к моей маме. И дождался.

Фрэнку, как судимому за тяжкие преступления, въезд в Канаду запрещен, поэтому они с мамой перебрались поближе к границе, в Мэн. С севера штата Нью-Йорк путь туда неблизкий, да и нелегкий, особенно с грудным ребенком. Тем не менее мы навещаем их куда чаще, чем можно подумать.

Когда наша малышка плачет, мы тормозим у обочины, отстегиваем ремень детского сиденья и просто берем ее на руки. Порой останавливаемся в совершенно неподходящем месте, к примеру на федеральной автостраде или за пару миль от маминого дома. Иные скажут: езжайте, ничего страшного, — но я всегда останавливаюсь взять дочку на руки. Ну, или чтобы ее взяла Амелия. Если мимо несутся грузовики, мы спускаемся по насыпи туда, где немного тише. Или я закрываю дочке уши. Если у насыпи трава, я ложусь на нее, расстегиваю рубашку и укладываю дочурку на грудь. Зимой сажаю себе под куртку и даю попробовать снег. Ночью мы смотрим на звезды. Я понял, что ребенок — самый надежный судья человеческих отношений, даром что наша девочка еще не знает слов, законов и правил. Она открывает для себя мир пятью органами чувств, других способов пока нет. Возьмите младенца на руки, спойте колыбельную, покажите ночное небо, трепещущий лист, жучка. Лишь так малыш разберет, уютно в мире или опасно, а еще наверняка ощутит, что он не один. На личном опыте убедился: стоит сбавить темп, уделить немного внимания и прислушаться к голосу сердца — тебе, без сомнений, ответят добром, причем не только дети, а большинство взрослых, собаки и даже хомяки. Просто многие так побиты жизнью, что потеряли надежду, а надежда есть.

Поэтому я разговариваю с дочкой. Порой мы танцуем. Когда она начинает дышать ровнее — может, засыпает, может, нет, — я сажаю ее на сиденье, пристегиваю, и мы спешим дальше на север. Я твердо знаю: в какое время суток мы ни притормозим в конце длинной подъездной аллеи, в окнах будет гореть свет. Дверь откроется раньше, чем мы до нее доберемся, и на крыльцо выйдут мама с Фрэнком.

— Вы привезли малышку! — скажет мама.

Выражаю глубокую признательность сообществу «Макдауэлл» — всем, чьими стараниями существует эта уютная творческая коммуна, всем художникам, с которыми я соседствовала в «Макдауэлле» и в корпорации «Яддо». Их любовь к своей работе согревала и мой труд.

Я благодарна Джуди Фаркас, которая одной из первых похвалила эту рукопись и передала ее Дэвиду Куну, моему нынешнему агенту. От него я получила не только поддержку, но и бесценные редакторские советы. Огромное спасибо Дженнифер Брел из издательства «Уильям Морроу», у которой редкое литературное чутье и доброе сердце. Спасибо всем сотрудникам издательства, благодаря которым эта книга увидела свет, но особенно — несравненной Лизе Галлахер. Счастлив тот писатель, с которым работает Лиза.