Магический мир. Введение в историю магического мышления - Эрнесто де Мартино

себе, заражает, возвращается в виде призрака[218]. Отсюда и необходимость удерживать покойника под контролем (например, связав его) или «отделить его», «удалить» и т. д. с одной и той же целью – помешать ему вернуться в мир живых или при помощи какого-то коварства увлечь их за собой. У арунта, как только умирающий «освобождается», т. е. переходит в опасное состояние притяжения и заражения, которое является специфической магической характеристикой трупа, мотив спасения от угрозы выражается следующим образом: хижину покойного разрушают, чтобы не позволить ему вернуться в нее; запрещено произносить его имя, потому что слово может превратиться в обозначаемую вещь, сделав ее реально существующей; землю, которой засыпается труп, топчут, чтобы утрамбовать. На следующую ночь после погребения (эта ночь особенно опасна и гибельна!) люди собираются и криками отгоняют покойника. На заре они собираются вновь, сестра и кузина покойного набирают воды из чана и возвращаются к остальным, поднимая и опуская чан с возгласами «ва, ва, ва!» – этот жест и эти возгласы означают отделение и удаление. Затем устраивается процессия, и чан относят на место погребения: участники процессии обходят могилу с криками «ба! ба! ба!», воздевая и опуская руки (при этом доминирует все тот же мотив: отпугнуть, устранить, изгнать покойного). Во время ритуалов оплакивания, в которых следует прежде всего видеть отражение страха присутствия перед лицом угрозы, могилу окропляют водой, чтобы уплотнить и утрамбовать землю. На протяжении того же дня участники собрания собираются поблизости, и процесс «отделения» продолжается: в определенный момент некоторые из них привстают и потягиваются, как будто хотят подняться от земли, и при этом поют: «Мертвец поднимается, приподнимись еще! Иди, иди в царство мертвых, иди, не останавливайся!» Затем младший брат покойного совершает следующий обряд при помощи веревки, сплетенной из волос умершего: он вкладывает конец веревки в рот какого-нибудь человека, а другой конец помещает себе на живот, т. е. на то место, в котором он чувствует тревогу. Потом этот человек откусывает кусок веревки, что означает прекращение тревоги. Он повторяет эту процедуру со всеми окружающими мужчинами, а затем со вдовой и всеми женщинами. После ритуала младший брат бросает веретено, при помощи которого сплели веревку, в сторону острова мертвых, сопровождая этот жест возгласом отделения «ба!». Начинается новая процессия, новые ритмичные движения вверх и вниз, сопровождаемые криками «ва, ва, ва!». На могилу возлагаются кости, чтобы покойный, увидев их, осознал, что его скелет отныне стал такого же белого цвета, как и они, и решился бы наконец покинуть могилу и отправиться на остров мертвых. Женщины удаляются от могилы, высказав предварительно свое пожелание: «Мы больше не хотим возвращаться на могилу», а мужчины на подгибающихся ногах обходят вокруг погребения, воздевая и опуская руки и безостановочно восклицая: «трр, трр, трр!». Затем они склоняются до самой земли, завершая ритуал протяжным «ба-а!»[219]. Так покойник удаляется и отделяется от живых; присутствие спасается посредством системы освобождающих его «гарантий», уравновешивающих угрозу «компенсаций».

В целом магическая драма, т. е. борьба «вот-бытия», подвергшегося атаке и угрожаемого, и спасение его от этой атаки и этой угрозы возникает в определенные критические моменты, когда присутствие призывается к чрезвычайному усилию. Иногда достаточно просто разрыва с привычным порядком, чтобы вовлечь присутствие в состязание, предполагающее обращение к магии. Отсюда «магическая неофобия», «магизм непривычного», необходимость компенсации за любое отступление от традиции. Коза, поедающая собственные экскременты, бык, бьющий хвостом о землю, первая встреча с белыми людьми или миссионерской сутаной, звон колокола на часовне в христианской миссии, цветение какого-либо растения не по сезону, плод, появляющийся не на конце стебля, а на его середине, изменение ландшафтных форм и т. д. представляют собой «чреватые риском» события, требующие восстанавливающего равновесия перераспределения[220]. Однако связь магического мира с определенными критическими для присутствия моментами становится явной и во многих других экзистенциальных ситуациях. Борьба «вот-бытия», подвергшегося атаке и угрожаемого, и спасение этого «вот-бытия» явно просматриваются, например, в истории призвания Увавнук (с. 57). Столкнувшись с неожиданным и устрашающим появлением метеора, остро реагирующая на потрясения Увавнук рискует потерять собственное «вот-бытие», однако спасение становится возможным тогда, когда метеор начинает восприниматься как «дух», завладевающий ею. Вместо неконтролируемой одержимости, вместо краха всякой определенности присутствия появляется «дух», воспринимаемый присутствием как инаковость, но как инаковость культурно значимая и действенная, которая является, когда ее зовут, и делает то, что шаманка просит ее сделать. Здесь так же, как и в случае с atai, процесс распада останавливается благодаря компромиссу, необходимому для того, чтобы не потерять душу (в магическом значении этого слова). Содержание, которому грозила опасность оказаться в изоляции, не быть интегрированным в синтетическую энергию присутствия, преобразуется в «духа-помощника», им овладевают и подчиняют его своему контролю.

Человек, принадлежащий к магическому миру, особенно подвержен опасности потерять устойчивость в своих одиноких блужданиях, ведь одиночество, усталость, вызванная длительным странствием, голод и жажда, внезапное появление опасных животных, неожиданные происшествия и т. д. могут подвергнуть суровому испытанию способность «вот-бытия» к сопротивлению. Душа легко бы «потерялась», если бы посредством культурного творчества и опираясь на заслуживающую доверия традицию присутствию не удалось воспрянуть после того, как оно низверглось в бездну небытия.

В качестве иллюстрации полезно привести здесь несколько наглядных примеров спонтанного призвания у ямана и селькнамов. Некий юноша шел по лесу в поисках древесного ствола для своего гарпуна. В процессе утомительных и безрезультатных поисков он впал в психическое состояние, чрезвычайно сходное с утратой собственного присутствия: «он ведет себя так странно, что не узнает самого себя, изумляется собственному „я“, как будто он преобразился, словно его заколдовали» (er kennt sich selber nicht wieder wegen seines Verhaltens, er erwundert sich über sein eigenes Ich, er ist wie verändert und verzaubert). Наконец он увидел небольшой ствол, который искал, и несколько раз быстро ударил по нему своим топором, чтобы срубить, но из надруба внезапно полилась в большом количестве вода. Пораженный этими необыкновенными «знамениями», ямана покинул это место и вернулся в хижину. С ним произошло что-то, из-за чего его присутствие оказалось под угрозой: сцена, свидетелем которой он стал в лесу, постепенно превращается в навязчивое представление. Хотя материально ямана больше не находится в лесу, перед стволом, его присутствие в определенном отношении осталось как бы заперто в пережитом им событии. Во сне он увидел свою «душу» (kespix) стоящей перед стволом, из которого продолжала обильно литься вода. Но теперь наблюдаемая им сцена оказалась населена многочисленными духами – некоторые из них были ему известны, а другие нет. Среди них он узнал дружественных ему колдунов, которые указывали жестами на его «душу», вели себя любезно