Преступление и наказание - Федор Достоевский

– Перемен экономических много… – отозвался Зосимов.

– Чем объяснить? – прицепился Разумихин. – А вот именнозакоренелою слишком неделовитостью и можно бы объяснить.

– То есть как это-с?

– А что отвечал в Москве вот лектор-то ваш на вопрос, зачемон билеты подделывал: «Все богатеют разными способами, так и мне поскорейзахотелось разбогатеть». Точных слов не помню, но смысл, что на даровщинку,поскорей, без труда! На всем готовом привыкли жить, на чужих помочах ходить,жеваное есть. Ну, а пробил час великий, тут всяк и объявился, чем смотрит…

– Но, однако же, нравственность? И, так сказать, правила…

– Да об чем вы хлопочете? – неожиданно вмешалсяРаскольников. – По вашей же вышло теории!

– Как так по моей теории?

– А доведите до последствий, что вы давеча проповедовали, ивыйдет, что людей можно резать…

– Помилуйте! – вскричал Лужин.

– Нет, это не так! – отозвался Зосимов.

Раскольников лежал бледный, с вздрагивающей верхнею губой итрудно дышал.

– На все есть мера, – высокомерно продолжал Лужин, –экономическая идея еще не есть приглашение к убийству, и если толькопредположить…

– А правда ль, что вы, – перебил вдруг опять Раскольниковдрожащим от злобы голосом, в котором слышалась какая-то радость обиды, – правдаль, что вы сказали вашей невесте… в тот самый час, как от нее согласиеполучили, что всего больше рады тому… что она нищая… потому что выгоднее братьжену из нищеты, чтоб потом над ней властвовать… и попрекать тем, что она вамиоблагодетельствована?

– Милостивый государь! – злобно и раздражительно вскричалЛужин, весь вспыхнув и смешавшись, – милостивый государь… так исказить мысль!Извините меня, но я должен вам высказать, что слухи, до вас дошедшие, или,лучше сказать, до вас доведенные, не имеют и тени здравого основания, и я…подозреваю, кто… одним словом… эта стрела… одним словом, ваша мамаша… Она и безтого показалась мне, при всех, впрочем, своих превосходных качествах, нескольковосторженного и романического оттенка в мыслях… Но я все-таки был в тысяче верстахот предположения, что она в таком извращенном фантазией виде могла понять ипредставить дело… И, наконец… наконец…

– А знаете что? – вскричал Раскольников, приподнимаясь наподушке и смотря на него в упор пронзительным, сверкающим взглядом, – знаетечто?

– А что-с? – Лужин остановился и ждал с обиженным ивызывающим видом. Несколько секунд длилось молчание.

– А то, что если вы еще раз… осмелитесь упомянуть хоть однослово… о моей матери… то я вас с лестницы кувырком спущу!

– Что с тобой! – крикнул Разумихин.

– А, так вот оно что-с! – Лужин побледнел и закусил губу. –Слушайте, сударь, меня, – начал он с расстановкой и сдерживая себя всемисилами, но все-таки задыхаясь, – я еще давеча, с первого шагу, разгадал вашунеприязнь, но нарочно оставался здесь, чтоб узнать еще более. Многое я бы могпростить больному и родственнику, но теперь… вам… никогда-с…

– Я не болен! – вскричал Раскольников.

– Тем паче-с…

– Убирайтесь к черту!

Но Лужин уже выходил сам, не докончив речи, пролезая сновамежду столом и стулом; Разумихин на этот раз встал, чтобы пропустить его. Неглядя ни на кого и даже не кивнув головой Зосимову, который давно уже кивалему, чтоб он оставил в покое больного, Лужин вышел, приподняв из осторожностирядом с плечом свою шляпу, когда, принагнувшись, проходил в дверь. И даже визгибе спины его как бы выражалось при этом случае, что он уносит с собойужасное оскорбление.

– Можно ли, можно ли так? – говорил озадаченный Разумихин,качая головой.

– Оставьте, оставьте меня все! – в исступлении вскричалРаскольников. – Да оставите ли вы меня, наконец, мучители! Я вас не боюсь! Яникого, никого теперь не боюсь! Прочь от меня! Я один хочу быть, один, один,один!

– Пойдем, – сказал Зосимов, кивнув Разумихину.

– Помилуй, да разве можно его так оставлять.

– Пойдем! – настойчиво повторил Зосимов и вышел. Разумихинподумал и побежал догонять его.

– Хуже могло быть, если бы мы его не послушались, – сказалЗосимов уже на лестнице. – Раздражать невозможно…

– Что с ним?

– Если бы только толчок ему какой-нибудь благоприятный, вотбы чего! Давеча он был в силах… Знаешь, у него что-то есть на уме! Что-тонеподвижное, тяготящее… Этого я очень боюсь; непременно!

– Да вот этот господин, может быть, Петр-то Петрович! Поразговору видно, что он женится на его сестре и что Родя об этом, перед самойболезнью, письмо получил…

– Да; черт его принес теперь; может быть, расстроил вседело. А заметил ты, что он ко всему равнодушен, на все отмалчивается, кромеодного пункта, от которого из себя выходит: это убийство…

– Да, да! – подхватил Разумихин, – очень заметил!Интересуется, пугается. Это его в самый день болезни напугали, в конторе унадзирателя; в обморок упал.

– Ты мне это расскажи подробнее вечером, а я тебе кое-чтопотом скажу. Интересует он меня, очень! Через полчаса зайду наведаться…Воспаления, впрочем, не будет…

– Спасибо тебе! А я у Пашеньки тем временем подожду и будунаблюдать через Настасью…

Раскольников, оставшись один, с нетерпением и тоскойпоглядел на Настасью; но та еще медлила уходить.

– Чаю-то теперь выпьешь? – спросила она.

– После! Я спать хочу! Оставь меня…

Он судорожно отвернулся к стене; Настасья вышла.

Но только что она вышла, он встал, заложил крючком дверь,развязал принесенный давеча Разумихиным и им же снова завязанный узел с платьеми стал одеваться. Странное дело: казалось, он вдруг стал совершенно спокоен; небыло ни полоумного бреду, как давеча, ни панического страху, как во всепоследнее время. Это была первая минута какого-то странного, внезапногоспокойствия. Движения его были точны и ясны, в них проглядывало твердоенамерение. «Сегодня же, сегодня же!..» – бормотал он про себя. Он понимал,однако, что еще слаб, но сильнейшее душевное напряжение, дошедшее доспокойствия, до неподвижной идеи, придавало ему сил и самоуверенности; он,впрочем, надеялся, что не упадет на улице. Одевшись совсем во все новое, онвзглянул на деньги, лежавшие на столе, подумал и положил их в карман. Денегбыло двадцать пять рублей. Взял тоже и все медные пятаки, сдачу с десятирублей, истраченных Разумихиным на платье. Затем тихо снял крючок, вышел изкомнаты, спустился по лестнице и заглянул в отворенную настежь кухню: Настасьястояла к нему задом и, нагнувшись, раздувала хозяйкин самовар. Она ничего неслыхала. Да и кто мог предположить, что он уйдет? Через минуту он был уже наулице.