Плач к Небесам - Энн Райс

В соборе Сан-Марко было почти темно, и лишь нескольколампад, мерцавших в разных точках огромного храма, отбрасывали слабый свет надревние мозаики. Старый Беппо, учитель-кастрат, держа в руке тонкую восковуюсвечу, с тревогой смотрел на Гвидо Маффео, молодого маэстро из Неаполя.

Тонио стоял в одиночестве на левых хорах. Он только чтокончил петь, и отдаленное эхо его последней ноты еще звучало под сводами.

Алессандро молча, сложив руки за спиной, смотрел сверху внизна стоявших рядом с ним Беппо и Гвидо Маффео. Он первым заметил, как исказилисьчерты Гвидо. Беппо этого не видел, и поэтому, услышав сердитый тон южанина,старик был явно поражен.

— Из величайшей венецианской фамилии! — повторилГвидо последние слова Беппо и слегка наклонился вперед, чтобы посмотретьсверкающими глазами в лицо старому евнуху. — Вы привели меня сюдапослушать венецианского патриция!

— Но, синьор, это лучший голос в Венеции.

— Венецианский патриций!

— Но, синьор...

— Синьор, — мягко вмешался Алессандро. —Беппо, возможно, не понял, что вы ищете студентов для консерватории. —Алессандро почувствовал это недопонимание с самого начала.

Но Беппо все еще не мог успокоиться.

— Но, синьор, — настаивал он, — я хотел... Яхотел, чтобы вы услышали этот голос ради собственного удовольствия!

— Ради собственного удовольствия, — прорычалГвидо, — я мог оставаться в Неаполе!

Алессандро обернулся к Беппо и с явной неприязнью к этомуневыносимому южанину сказал на мягком венецианском диалекте:

— Беппо, маэстро ищет мальчиков-кастратов.

Беппо понурился.

Тонио спустился с верхнего яруса, и вслед за эхом шагов вполутьме возник его стройный силуэт.

Он пел без аккомпанемента, но его голос с легкостью заполнилвесь собор, внушив Гвидо почти суеверный ужас.

Мальчик так скоро должен был стать мужчиной, что его голосуже утратил детскую чистоту. Своему совершенству он явно был обязан долгимигодами учебы. Но в то же время это был природный голос, способный звучатьбезупречно и без всяких усилий. И хотя это было мальчишеское сопрано, котороееще не начало меняться, в нем присутствовало настоящее мужское чувство.

В этом пении были и другие достоинства, которым разозленныйи разочарованный Гвидо отказывался давать определение.

Он смотрел на мальчика почти одного с ним роста. И понимал,что не ошибся, когда подумал на миг, едва услышав его голос в соборе: это тотсамый благородный бродяга скитающийся по ночным улицам, темноглазый, белокожий,с лицом, словно выточенным из чистейшего мрамора. Он был строен, изящен инапоминал темноволосого Боттичелли. И когда он поклонился своим учителям — какбудто они вовсе не были ниже его по положению, — то не продемонстрировални грана того высокомерия, которое у Гвидо ассоциировалось со всемиаристократами.

Но то же касалось всего класса венецианских патрициев. Извсех прочих благородных господ, которых Гвидо доводилось знавать, онивыделялись учтивостью ко всем окружающим. Возможно, это было связано с тем, чтов Венеции все ходили пешком. Впрочем, Гвидо было все равно: его захлестывалаярость.

Но при всей вежливости мальчика в нем чувствоваласьхолодность и отчужденность. С весьма равнодушными извинениями маленький певецсобирался покинуть собрание.

Когда открылась дверь, солнечный свет на мгновение ослепилостававшихся в соборе.

— Вы должны принять мои извинения, синьор, — сказалАлессандро. — Беппо вовсе не собирался потратить ваше время впустую.

— О нет. Нет, нет, не-е-е-е-т! — проговорил Беппос самыми разными интонациями, возможными в таком простом слове.

— Так кто он, этот наглый мальчишка? —требовательно спросил Гвидо. — Сын патриция с божественной глоткой,нисколько не заботящийся о производимом впечатлении?

Для Беппо это было уже слишком, и Алессандро взял на себяинициативу отпустить его. Грубость была отнюдь не в характере Алессандро, нотеперь и его терпению подходил конец. В глубине души он таил ненависть к тем,кто искал для неаполитанских консерваторий мальчиков-кастратов. Собственные егогоды учебы в одном из отдаленных южных городков были столь жестокими ибезотрадными, что стерли из его памяти воспоминания обо всех тех детских годах,что им предшествовали. Алессандро было уже двадцать лет, когда он встретил наплощади перед собором Сан-Марко одного из своих братьев и даже не узналчеловека, который сказал: «Вот крестик, который ты носил ребенком. Матушкапосылает его тебе». Он вспомнил крестик, но не смог вспомнить мать.

— Прошу прошения, маэстро, — сказал он,наклонившись к разгневанному Гвидо (свечу он уже забрал у Беппо), — но умальчика нет ни малейшего сомнения в том, что его голос доставляет наслаждениелюбому, кто его услышит. Однако он слишком хорошо воспитан, чтобы это показать.И прошу вас понять, что он пришел сюда сегодня лишь из уважения к своемуучителю.

Но неаполитанец оказался не только грубым, но и толстокожим.Он почти не слушал Алессандро, растирая виски, словно его мучила головная боль.В необычайно больших его глазах сверкала звериная злоба.

И только в это мгновение, стоя близко от него, со свечой вруке, Алессандро вдруг понял, что смотрит на кастрата — правда, кастратанеобычайно крепкого сложения. Он присмотрелся к гладкому лицу. Да, на этом лиценикогда не росла борода. Перед ним был еще один евнух.

Певец чуть не рассмеялся. Он-то считал его полноценныммужчиной с ножом за пазухой! Внезапно Алессандро почувствовал невольнуюсимпатию к этому человеку. И не потому, что пожалел его, а потому, что сам былчленом великого братства, в полной мере способного оценить девственную красотуголоса Тонио.

— Если позволите, синьор, я мог бы рекомендовать вамнесколько других мальчиков. Так, есть один евнух в соборе Сан-Джордже...

— Я слышал его, — прошептал Гвидо, обращаясьбольше к себе, чем к Алессандро. — Но есть ли хоть малейший шанс, чтомальчик... Я имею в виду, понимает ли он, что именно значит для него самогоэтот божественный дар?

Но даже прежде чем он взглянул на Алессандро, он уже понял,насколько нелеп этот вопрос.

Певец даже не удостоил его ответом.

Ненадолго воцарилась тишина. Гвидо в задумчивости сделалнесколько шагов по неровному каменному полу. Пламя свечи дрожало в рукеАлессандро. И при этом тусклом освещении он почти отчетливо услышал вздох,вырвавшийся из груди маэстро.