Другая история. Сексуально-гендерное диссидентство в революционной России - Дэн Хили

Самым горячим сторонником декриминализации был Владимир Набоков[451], чья либеральная защита приватности в этой сфере привела его на сходные позиции с гомосексуальными эмансипационистами во главе с немецким доктором Магнусом Хиршфельдом[452]. Законодательство, по мнению Набокова, не должно было использоваться для введения моральных или даже медицинских «норм». Закон этот не был последовательным и тем более не был нужен для какого-то просветительского эффекта касательно этого единственного примера предполагаемой аморальности. Набоков признавал, хотя и с оговорками, аргументы ряда немецких и европейских медиков о том, что некоторые гомосексуалы таковыми рождаются, и поэтому отнесение российским уголовным статутом мужеложства к пороку (и поэтому – злоумышленному акту) во многих случаях ошибочно. «Светское право, основанное на абстрактных и всеобщих принципах», не должно карать мужеложство, совершаемое в частном порядке между взрослыми по их обоюдному согласию[453]. Либеральная точка зрения на этот вопрос поддерживалась Санкт-Петербургским юридическим обществом и членами Самарского окружного суда. В дебатах по проекту особенной части Уголовного уложения девять из двадцати трех членов Московского юридического общества также высказались за декриминализацию мужеложства[454]. Даже после частичного введения в 1903 году этого Уголовного уложения юристы продолжали оспаривать разумность сохранения запрета мужеложства, ссылаясь на законодательные принципы либерализма и отмечая пристрастность полиции в случаях применения закона. Одновременно они признавали непререкаемость права медицины заниматься вопросами однополой любви[455].

Либеральные адвокаты, отстаивавшие принципы секуляризации, права на частную жизнь и свободу личности, были в числе самых горячих защитников гомосексуальной эмансипации в Российской империи. Делали они это не с позиции гомосексуального субъекта, а с юридической, стремясь установить либеральный правовой режим. Отсутствие организованного, сознающего собственные права движения гомосексуалов, которое требовало движение отмены запрета в России, нельзя рассматривать как необычное, ведь подобное движение существовало в то время лишь в Германии[456]. Как во Франции и в других странах Европы, самые звучные апологии гомосексуальности в России возникали в художественной литературе и критике; они были плодами скорее индивидуального, нежели коллективного творчества. В царской России голоса, призывавшие положить конец уголовному преследованию однополой любви, использовали либеральные аргументы, отстаивавшие право личности на неприкосновенность частной жизни и свободу.

У левых радикалов не было времени на споры о сексуальности, которые бы базировались исключительно на позициях крайнего индивидуализма или правового либерального государства. Большевики не внесли особого вклада в вопрос о гомосексуальной эмансипации, и историки, изучающие подходы к полу и гендеру времен революции, исключили этот вопрос из своего анализа[457]. Тем не менее можно изучить традиции русской левой мысли в отношении сексуальности и те направления, которые социал-демократы занимали по этому вопросу. Взгляды левых на сексуальность разделялись на два лагеря, потенциально противоречащих друг другу. Если для первого преобладало стремление разрушить старый порядок, то второй был занят мыслями о строительстве нового жизненного уклада. Утописты-либертарианцы стремились освободить половую жизнь граждан от влияния Церкви и государства, а рационалисты обращались к современной науке (медицине, педагогике) с целью усилить биовласть, здоровье, репродуктивную и производительную мощи нового социалистического общества[458].

Жажда свободы от произвольного регулирования «полового вопроса» (обычно охватывающего разнополую сексуальность, брак и развод, легальную проституцию и контроль рождаемости) стала притчей во языцех в интеллектуальной жизни конца царизма. Либертарианская социалистическая традиция (наряду со многими другими радикальными и либеральными воззрениями) утверждала, что ни Церковь, ни государство не должны вмешиваться в половую жизнь совершеннолетних. Честные отношения, «основанные на двух непривычных для нас началах: полной свободе, равенстве и истинной товарищеской солидарности»[459], расцветут после упразднения частной собственности, что повлечет за собой исчезновение лицемерной буржуазной морали. Либертарианцам в половых вопросах представлялось очевидным, что архаичный механизм буржуазной морали, предусматривающий либо церковное, либо государственное регулирование половой жизни граждан, будет отвергнут на следующее утро после революции. Наряду с этим ожидался радикальный пересмотр (или даже упразднение) института брака и облегчение процедуры развода[460]. Также представлялось логичным упразднение религиозных и несоразмерных наказаний за кровосмешение, скотоложство и мужеложство как сексуальных практик, оскорбительных для Бога или «буржуазной морали». Хотя такие проблемы русские марксисты и не обсуждали, они тем не менее были в связке с Социал-Демократической партией Германии, которая поддерживала декриминализацию мужских однополых актов, основываясь на этих принципах. Эта связь отчетливо обозначилась в принятии россиянами на ура теорий Августа Бебеля о половой политике, сформулированных в его чрезвычайно популярной книге «Женщина и социализм» (Die Frau und der Sozialismus, 1879)[461]. В ранних изданиях труда Бебеля содержался негативный взгляд на однополые отношения как следствие развращенности высшего класса или эксцессов городской жизни[462]. Тем не менее позднее он одним из первых поставил подпись под петицией Магнуса Хиршфельда об отмене параграфа 175 немецкого уголовного кодекса, предусматривающего наказание за мужские однополые акты. Как лидер немецких социал-демократов Бебель был первым политическим деятелем, выступившим в законодательном органе в защиту гомосексуальной эмансипации и поддержавшим в 1898 году в обращении к Рейхстагу кампанию Хиршфельда[463]. Изменение Бебелем точки зрения на этот вопрос представляло собой логическое продолжение принципа права личного выбора в сфере половой жизни – как в гетеросексуальных, так и в гомосексуальных отношениях. В поздних переизданиях «Женщины и социализма» он признал убедительными биологические доводы Хиршфельда о том, что гомосексуальность может быть врожденной и что для «третьего пола» однополая любовь столь же естественна и эстетична, как и «нормальные» отношения[464].

Выдвижение главенства личного выбора в половых вопросах в качестве политического принципа являлось «могущественным свободолюбивым лейтмотивом социалистической идеологии XIX столетия», гораздо более мощной движущей силой, чем принято считать[465]. Народные выражения гомосексуальной эмансипации, насколько можно судить из советских документов, датируемых временем после 1917 года (например, «История моей болезни» Евгении Федоровны М.), свидетельствуют, что россияне, которые идентифицировали себя как гомосексуалы, верили, что революция покончила с государственной политикой «отказа в приватности» однополым отношениям, дав им тем самым право на любовь. Эти либертарианские ожидания часто находили выражение в раннесоветских интерпретациях однополых отношений судебными и медицинскими экспертами (смотрите пятую главу). Александра Коллонтай, самая известная идеологиня в области сексуальности среди большевиков, поддерживала либертарианский взгляд на будущее эроса, свободного от пут частной собственности, полового неравенства и лицемерных моральных условностей. Она признавала ценность эксперимента в (гетеросексуальных) любовных отношениях, что было редкой позицией среди ведущих фигур аскетичного в личной жизни большевистского движения. В 1920-е годы Коллонтай участвовала в работе Всемирной лиги сексуальных реформ (основанной в Берлине и возглавляемой Магнусом Хиршфельдом), и это позволяет говорить о ее связи с кампаниями, отстаивавшими гомосексуальную эмансипацию в Западной Европе[466]. Однако опубликованные ей работы никогда напрямую не касались «гомосексуализма»