Другая история. Сексуально-гендерное диссидентство в революционной России - Дэн Хили

по Кузмину, откроют «людям глаза на новые миры красоты», лишь свидетельство вырождения высшего общества[436]. «Крылья» Кузмина не пользовались симпатией у левых, поскольку повесть в определенной степени продолжала традицию эксплуатации, изображая, в частности, банный микрокосм с его межклассовой мужской проституцией.

Предельно ядовито отреагировала и на «Крылья», и на «Тридцать три урода» социал-демократическая критика в лице Г. С. Новополина, осудившего «порнографический элемент» в современной русской литературе[437]. Он сетовал, что талантливые авторы «открыто пропагандируют этот противоестественный порок», и особенно ужасался тому, что женщина-писательница вместо того, чтобы следовать идеалам женской традиции добродетели и жертвенничества и укреплять их, решила опубликовать «апологию утонченнаго разврата». Телесную детализацию «Уродов» он счел невыносимой. Зиновьева-Аннибал добавила «много пикантных подробностей» к обзорам Крафт-Эбинга – «опять странныя речи о ногах, руках, линиях живота, грудей <…>». Она писала о «чисто клиническом явлении» с излишним «смакованием», считал Новополин, а ее главная героиня испытывала удовольствие от «мужефобства»[438]. И Кузмин, и Зиновьева-Аннибал возвели извращение «в культ и окруж[или] ореолом красоты», а их одержимость «узкой сферой половых вожделений» не имеет ничего общего ни с эстетикой, ни с политикой[439]. Новополин настаивал, что эти писатели изображали явление, чуждое российской социальной действительности, в отличие от Западной Европы, где процветали «неврастения и ее неизбежные спутники – половые извращения». В целомудренную же Россию порок заносился либо с Запада, либо с Востока. «Противоестественные сношения широко практикуются, говорят, на Кавказе и в аристократических кругах обеих наших столиц» – другими словами, порок, с точки зрения этого критика, был присущ внутреннему ориенталистскому Востоку России или же европеизированной элите. Тем не менее грехи русской «буржуазии» (под которой Новополин, судя по всему, подразумевал городских купцов), были скорее «грубым и простодушным развратом»[440]. В чистой европейской России гомосексуальность не существовала, хотя он и писал, что «в прошлом году вышла, правда, книга о петербургских гомосексуалистах. Но мы думаем, если все правда в книге, то это дело одного Петербурга, а не всей России»[441].

Книга, которую имеет в виду Новополин, представляет собой пикантное произведение, принадлежащее перу В. П. Руадзе – малоизвестного поэта, журналиста и сатирика. Свое описание петербургской гомосексуальности он озаглавил: «К суду!.. Гомосексуальный Петербург», но фактически его книга – это полу-художественный путеводитель по гомосексуальной субкультуре. Автор попытался приукрасить не только сексуальные и моральные развращенности своих героев, но и их тщеславие и одержимость. В результате получился не столько документированный перечень подлежащих наказанию преступлений, сколько шоу с подглядыванием за тайными пороками, целью которого было пощекотать нервы и позабавить читателя[442]. Тридцать пять небольших очерков описывают социальные варианты гомосексуального Петербурга, от особняков титулованных аристократов и более скромных гостиничных номеров «буржуазных» теток до «улицы – этого зеркала общественных нравов». Последний раздел книги был посвящен «оргиям и вечерам», на которых бесстыдно смешивались все классы и сословия. Попытка Руадзе привлечь внимание полиции и общества к «гомосексуальному мирку» имела успех по меньшей мере у одного критика – социал-демократа, изъяснявшегося в том же духе[443].

На крайне правом фланге весьма необычное для России рассуждение об однополой любви вышло в 1911 году в неординарном философском труде «Люди лунного света», написанном антисемитом и иррационалистом Василием Розановым. Его книга воспевала гендерные и сексуальные «уклонения» людей (выражаясь метафорически – «лунного света») как естественное промежуточное звено в спектре между четко выраженными («лучащимися») полярными маскулинностью и фемининностью[444]. Одной из особенностей розановского анализа «содомитов» была его продолжающаяся на протяжении всей книги полемика с психиатрией и рождаемыми ею теориями половой психопатии, предвосхитившая недавние подходы к пониманию взаимоотношений «врач – пациент». Розанов клеймил австрийского психиатра Крафт-Эбинга за то, что состояния своих пациентов тот называл половым «страданием», в то время как пациенты не писали ему с жалобами. «Тупые медики» и доверившаяся им публика похоронили правду о поле под «отвратительными, медицинскими терминами и фантастическими, совершенно глупыми представлениями», объявив всех сексуально трансгрессивных личностей «извращенными», «развратными», «больными» или «уродами». («Болваны, – при встрече с Сократом они записали бы только: „Весит 4 пуда 10 фунтов“»)[445]. Розанова весьма интриговали случаи гендерно-неконформных людей и автобиографии лиц, занимавшихся сексом исключительно для удовольствия. Он утверждал, что эти истории доказывают, что пол более «текущий», чем его представляли себе медики. Для Розанова «третий пол», отказавшийся от прокреации[446] и радостей семьи и дома, способен был обрести более глубокую духовность. В этом «содомиты» напоминали монахов, живших в согласии с требованиями Нового Завета (с точки зрения Розанова – вершины европейской цивилизации, которую философ упрекает в недостатке плодовитости). Бичуя «„бессеменность“ [христианства]», философ утверждал, что монастырское сообщество из 1001 «развратного» монаха исполняет предписания Нового Завета более правильно, чем «1001 счастливый семьянин, будь они хоть добродетельны, как Авраам», который в своем отцовстве не добрался далее Ветхого Завета[447]. В своих непростых для понимания и часто витиеватых мыслях Розанов выдвигает противоречивую концепцию толерантности в отношении «содомитов» – как мужчин, так и женщин. И хотя его влияние было ограничено стилистическими и политическими рамками, он при всем том высказывался за патриархальное видение пола и оказал глубокое влияние на ряд философов и интеллектуалов эпохи авангарда[448].

Многие мнения, прозвучавшие в этих интеллектуальных дебатах после 1905 года, ранее уже озвучивались в дискуссиях в узком кругу юристов, которые поднимали вопрос о том, необходим ли существовавший, но редко применявшийся на практике закон против мужеложства. Споры относительно пересмотра царского уголовного законодательства тянулись два десятилетия, с 1880-х по 1903 год, когда в конце концов было частично принято новое Уголовное уложение. Оно широко признавалось как модель современной европейской юриспруденции[449]. Решение оставить в нем запрет на добровольное мужеложство было мотивировано тем, что Лора Энгельштейн назвала «отказом в праве на приватное», а именно – консервативном сопротивлении признавать личную половую свободу в частном пространстве. Этот отказ оправдывался юристами с разных позиций. Архангельский прокурор Рихард Краус яснее прочих выразил убеждение, что половые извращения характерны для города и, в частности, для образованных кругов. Он отрицал право распоряжаться собственным телом, если это оборачивается «вопиющим нарушением законов природы» или «основных начал человеческого бытия и сожития». Комментируя запрет мужеложства, юрист Леонид Владимиров утверждал, что запрет введен в воспитательных целях и стимулирует к самодисциплине морально слабых людей. Петербургский прокурор А. Ф. Кони, не одобрявший попыток упразднить законы против мужеложства в европейских странах, писал, что «гомосексуалисты, подобно еретикам-скопцам (секта православного толка, члены которой практиковали самокастрацию), подрывали общественный порядок, пропагандируя непрокреативную (то есть не направленную на деторождение) сексуальность. А потому как эта секта кастратов была вне закона, так и запрет мужеложства должен сохраниться