Другая история. Сексуально-гендерное диссидентство в революционной России - Дэн Хили

Таким образом, из-за своего потенциала к деторождению секс становился общественным актом, и новому обществу предстояло его регулировать и контролировать. Ленина настораживал интерес граждан к половому вопросу (он писал, что это особенно отличало женщин и молодежь). Настаивая, что не пытается заниматься морализаторством западного образца (направленного на средний класс), он утверждал, что зацикленность на этих проблемах обычных членов общества свидетельствовала об их нездоровье. Опасения Ленина основывались и на его принадлежности к старшему поколению («Мне, старику, это [интерес к сексу как часть революционной программы] не импонирует»). Сексуальные интересы могли отвлечь энергию молодости от революционной работы; дискуссии по вопросам пола, особенно вне научных учреждений (например, в комсомольских клубах или партийных ячейках), могли и вовсе привести к потаканию страстям[479]. Протест Ленина выражал щепетильное стремление отдать этот будоражащий вопрос всецело на откуп науке и здравомыслию умудренных жизнью коммунистов (которые, конечно, преимущественно были мужчинами).

Важно отметить, что эти высказывания Ленина дошли до нас не напрямую: они были опубликованы через пять лет после того, как он их якобы произнес, и позднее часто цитировались, поскольку соответствовали сексуальной политике сталинизма. Однако когда в октябре 1917 года большевики пришли к власти, они унаследовали большой спектр либеральных и левых политических взглядов на сравнительно неожиданно вставший перед ними вопрос гомосексуальности. Неудивительно, что их реакция на однополые отношения как в правовом, так и в административном плане отразила все это многообразие. Казалось бы, возобладать должен был господствующий в русском марксизме аскетический подход к сексу, с его проникнутым рационализмом взглядом на человеческую энергию как что-то, что можно направить на решение общественных задач. Но революционные идеалы были также окрашены и либертарианскими красками, что, вполне вероятно, мотивировало тех, кто был заинтересован в отвечающем своим интересам разрешении этого специфического вопроса. Те, кто с ним сталкивался, несомненно, понимали, сколь широко была разрекламирована однополая любовь в предреволюционную эпоху, а также были в курсе научных, культурных и социальных заявлений, которые делали соперничавшие друг с другом стороны во время дебатов на тему гомосексуальности.

Война и последовавшая за ней революция привели к тому, что эти идеи перестали быть абстрактными, но реформа закона против мужеложства оставалась второстепенной на фоне более значимых вопросов управления государством. В 1915 году царский режим какое-то время рассматривал возможность полномасштабного введения Уголовного уложения 1903 года, по которому мужеложство продолжало бы оставаться правонарушением. Дальнейших попыток пересмотра этого уложения не было, и о проекте забыли с ухудшением положения на фронте. После Февральской революции 1917 года Временное правительство образовало «комиссию для пересмотра и применения Уголовного уложения [1903 года]». Поскольку в ее состав входил и В. Д. Набоков, либеральная позиция по декриминализации мужеложства наверняка была в ней весьма влиятельным образом представлена. Ни Набоков, ни Н. С. Тимашев не упоминают о какой-либо значительной работе, проделанной комиссией, которая просуществовала последние четыре месяца жизни все более нестабильного Временного правительства[480].

Трудно проследить по источникам ход развития от тех возможностей, которые открывались в правовом плане в 1917 году, к первому уголовному кодексу советской России 1922 года, в котором мужеложство было декриминализовано. Не сохранилось стенограмм обсуждений разработчиками уголовного кодекса того раздела, который посвящен преступлениям против личности (к которым в нем были отнесены половые преступления: глава 5 УК РСФСР 1922 года была озаглавлена «Преступления против жизни, здоровья, свободы и достоинства личности»)[481]. Отмену наказания за мужеложство историки пытаются объяснить факторами из контекста этих событий. Саймон Карлинский объясняет декриминализацию в лучшем случае банальным недосмотром, обусловленным упразднением всех царских законов во время большевистской революции. В своих исследованиях он обесценивает всякую, пусть даже слабую, попытку преобразований, которая могла лежать в основе этой легализации, как «неправильное истолкование позиции большевистских лидеров по эмансипации геев», которое было характерно для тех, кто следил за революцией в 1920-е годы из Англии и Германии, и для позиции левых на Западе после 1970-х годов[482].

Попытки понять истоки «принципиального решения» (по словам Лоры Энгельштейн) изъять мужеложство из уголовного кодекса делались по двум направлениям: такое решение объяснялось либо «„модернистским консенсусом“ в научных, юридических и культурных кругах»[483], либо эволюцией модерных уголовных санкций в России, начавшейся с разработки проекта Уголовного уложения 1903 года[484]. Эти дополняющие друг друга ответы Карлинскому были основаны на опубликованных источниках, доступных на Западе. Они усиливаются документами из архивов Народного комиссариата юстиции РСФСР. Хотя в имеющихся документах не содержится детального обсуждения статута о мужеложстве, в них прослеживается принципиальное намерение декриминализовать акт между согласившимися на него взрослыми. Это следует как из первых попыток создать советское уголовное уложение в 1918 году, так и из принятого в 1922 году УК РСФСР. Это намерение совпало с преследованиями «противоестественного порока (педерастии)» и «преступления против природы», которые большевики с большими затратами вели во время Гражданской войны и после ее окончания. Результатом преследования таких преступлений по закону стала модернизация языка уголовных половых девиаций, а также (что было присуще всему законодательству большевистского государства) возможность произвольного применения закона прокурорами и политиками.

Через несколько недель после Октябрьской революции 1917 года Народный комиссариат юстиции, возглавляемый левым эсером Исааком Штейнбергом, представил проект уголовного статута как часть амбициозного кодекса законов русской революции[485]. Левые эсеры не скрывали своей высокой оценки Уголовного уложения 1903 года, и заместитель народного комиссара юстиции и руководитель Кодификационного отдела Комиссариата юстиции А. Шрейдер отмечал в пояснительной записке, что левоэсеровский проект 1918 года основывался на том проекте, но «комиссариат <…> счел необходимым в корень его переработать и пересмотреть с точки зрения нового революционного правосознания»[486]. Сравнение содержания в кодексе Шрейдера с содержанием проекта 1903 года дополнительно подчеркивает преемственность между двумя документами, которая очевидна из соответствия статей 1903 года статьям 1918 года[487].

В дебатах по поводу проекта Уголовного уложения 1903 года либералы выступали с критикой запрета добровольного мужеложства, но добиться его отмены не смогли. Вариант Шрейдера 1918 года хоть и исключил пункт статьи против добровольных актов, но сохранил пункт с детальным описанием актов, направленных против слабых или с применением насилия. Соответствующая статья носила название «Мужеложство» и так же, как в Уголовном уложении 1903 года, находилась внутри главы «О непотребстве», специально посвященной половым правонарушениям[488]. В результате закон о мужеложстве представлял собой баланс между принципами согласия на совершение акта, способностью понимать «характер и значение» происходящего и защитой слабого, о которых шестнадцатью годами ранее писал Набоков[489]. Могло не только быть легализовано простое мужеложство между взрослыми (то есть лицами от шестнадцати лет и старше), но