Другая история. Сексуально-гендерное диссидентство в революционной России - Дэн Хили

очевидно, не представлялся им делом первой важности. Но очень скоро революционные видения отношений между государством, наукой и Церковью с одной стороны, а с другой – концепция равноправия мужчин и женщин, заявленная в социалистической программе, поставили вопрос сексуальности в начало списка приоритетов нового политического режима. В эти приоритеты входили и однополые отношения. Стремясь разобраться с ними и создать новую форму дискурса о грядущем сексуальном порядке, русские революционеры опирались на многочисленные источники, в том числе на неоднозначные социалистические традиции и унаследованные новым режимом устоявшиеся способы регулирования на местах.«Странный субъект» и политика царской эпохи в отношении сексуального диссидентства

В последние годы царского режима однополая любовь стала частой темой обсуждения в разнообразных контекстах. Художественные тексты и литературная критика, сатирические произведения, переводы иностранных трудов и апологетических сочинений приблизили этот вопрос к читающей публике и привнесли новые концепции и язык для описания взаимного эроса – как мужского, так и женского. Одновременно юристы анализировали, каким образом общества регулировали эту любовь в прошлом и в настоящее время. Этот анализ служил основой их предложениям по введению в Российской империи более справедливого законодательства, регулирующего половую сферу, которые они выносили на суд своих коллег и широкой общественности. Марксисты держались в стороне от этого потока обсуждений, но их изредка звучавшие заявления о грядущей сексуальной революции имели большое значение для вопроса гомосексуальности.

Защита однополой любви шла успешнее всего в русской литературе. Ни в одной европейской стране до 1914 года не было более оптимистичного и уверенного описания гомосексуального героя, чем в широко разошедшейся повести Михаила Алексеевича Кузмина «Крылья» (1906)[409]. Это была первая в мире современная повесть о каминг-ауте со счастливым финалом. В этом автобиографичном произведении Кузмин рассказывает о жизни Вани, юноши из Петербурга, принадлежащего к среднему классу, который постепенно осознает свою непохожесть и силится понять себя. Повествование представляет собой сплав элементов местной гомосексуальной субкультуры, философии фундаменталистских старообрядческих сект и основ классицизма с космополитизмом. Все это призвано оттенить специфику эмоциональных и интеллектуальных исканий Вани – и самого Кузмина – на пути к принятию себя. Для тех читателей, которые принадлежали к гомосексуальной субкультуре Петербурга и Москвы, знакомые реалии русской жизни в повести отражали их собственный опыт и тем самым делали эту повесть весьма ценной не только с точки зрения литературы. «Крылья», по словам Саймона Карлинского, стали «катехизисом», воспевающим, как в 1912 году определил поэт Николай Гумилев, «взгляды и чувства целого круга людей, объединенных общей культурой и по праву вознесенных на гребне жизни»[410]. Гумилев понимал и политическую направленность повести, и статус Кузмина как выразителя «общей культуры» однополой любви. «Крылья» имели скандальный успех, моральные установки повести отличались от западноевропейских аналогов того времени и подчеркивали, в отличие от последних, бескомпромиссно позитивную оценку однополой любви в русском культурном ландшафте[411].

Менее успешной у публики, но часто упоминаемой в качестве эквивалента «Крыльев», воспевающего «лесбийскую любовь», стала повесть Лидии Зиновьевой-Аннибал «Тридцать три урода», опубликованная в 1907 году[412]. По жанру это дневник, состоящий из серии мелодраматичных записей, принадлежащих анонимной рассказчице. Он повествует о лесбийских отношениях между автором дневника, женщиной удивительной красоты, и ее возлюбленной, известной актрисой по имени Вера. Их любовь изображена истеричной, полной слез и страсти, но их связь обрывается, когда Вера намеренно приносит предмет своего счастья в жертву апроприирующему взгляду тридцати трех художников-мужчин. Тридцать три портрета автора дневника, которые они пишут, запечатлевают ее красоту (останавливая ее во времени, как было с Дорианом Греем), но в процессе также преображают ее в «любовницу» и «проститутку». Вере приходится дорого заплатить за свое «великодушие» и вместо того, чтобы терпеть потерю своей бисексуальной подруги, остановившейся в своем выборе на мужчинах, она предпочитает покончить жизнь самоубийством. Диана Льюис Бургин полагает, что произведение Зиновьевой-Аннибал посвящено в равной степени и искусству, и лесбийской любви, однако скандальность сюжета (который вышел непосредственно вскоре после «Крыльев») принесла повести известность как первому в русской литературе произведению, посвященному лесбийской любви[413]. В отличие от повести Кузмина о мужской любви, в «Тридцати трех уродах» ощущается сильное влияние иностранной (особенно французской) лесбийской лексики. Кроме того, в той изысканной обстановке из подушек и ковриков, в которой разворачивается действие повести, мало русского. Пессимизм и удушающий маскулинный взгляд, которые в повести стали основой уничтожения любви двух женщин, подчинялись формуле космополитичного литературного декаданса. Как заметила Зинаида Гиппиус, «Тридцать три урода» не стали ничьим «катехизисом» и не содержат правды о женщинах[414].

Несколько позже, в 1915 году, искренне лесбийский поэтический голос зазвучал в стихах Софии Парнок, но критики, у которых не было в арсенале языка для оценки ее наиболее откровенных стихов, наполненных любовью к женщинам, встретили ее произведения «молчанием» и «испугом»[415]. Своим творчеством Парнок отвергала салонные условности литературной гомосексуальности, возникшие и практикуемые в основном в салонах Петербурга и выведенные на сцену благодаря чрезвычайно эстетизированным произведениям вроде повести Зиновьевой-Аннибал. Экспериментаторы с нетривиальными сексуальностями и гендерами пропитывали атмосферу литературных салонов царской столицы, расцвечивая тему однополой любви и окрашивая гендер в экзотические и мистические цвета. Декаданс, эстетический стиль, господствовавший в Европе, наложил печать на культуру русской литературы, а сексуально-гендерное диссидентство было весьма существенной (хоть и противоречивой) частью этого стиля[416].

Литературоведы и историки уже обрисовали черты русского декаданса и его интереса к трансгрессии границ пола и гендера. Но до сих пор мало что было сказано о текстах вне художественной литературы, в которых брались под защиту трансгрессивные сексуальности. Отчасти это объясняется тем, что в России таких работ вышло сравнительно немного и они стали библиографическими раритетами, которые до недавнего времени были заперты в фондах «спецхрана», в результате чего у исследователей не было к ним доступа. Другие книги подобного рода были переводами зарубежных текстов. Тем не менее читающая публика, интересовавшаяся вопросами пола и не придававшая особого значения иерархии жанров, по-видимому, жадно поглощала эти труды и переводы текстов об однополых отношениях. Эти издания давали тем читателям, которые не были почитателями модернистского авангарда, доступ к новому языку описания и понимания однополой любви.

Одним из заметных трудов по данному вопросу, написанных в России вне рамок художественной литературы, стала книга под заглавием «Люди среднего пола», вышедшая в 1908 году. На титульном листе в качестве имени автора значилось: «П. В. Ушаковский (Псевдонимъ)». На 226 страницах для юристов, врачей, взволнованных родителей «странных субъектов» и просто «всякого образованного человека» было систематизировано все, что могло помочь читателю «приобрести надлежащий и вполне научный взгляд на однополую любовь», согласно новейшим европейским теориям[417]. Этот популярный справочник открывался обзором