Другая история. Сексуально-гендерное диссидентство в революционной России - Дэн Хили

и зарабатывали в основном частной практикой[356]. Подобно городскому среднему классу в целом, психиатрия в самодержавной России не имела политического влияния даже после установления после революции 1905 года квазиконституционной системы. Если судебные врачи и гинекологи были далеко не в лучших отношениях с властями и полицией, то трения между властями и психиатрией были еще ощутимее. Конфликты по поводу насильственного помещения уголовных и политических преступников (в цепях и с тюремщиками) в психиатрические клиники шли вразрез с требованиями врачей превратить эти учреждения в центры терапии. Состояние психиатрии вызывало глубокий пессимизм, поскольку клиники испытывали хроническую нехватку денег, а потому плохо содержались. Заключение судебного психиатра не имело решающего значения в суде, когда стоял вопрос об освобождении от наказания по причине невменяемости[357]. Гонимая, не пользующаяся ни уважением, ни материальной поддержкой русская психиатрия едва ли могла рассчитывать на признание и дотации в каких-либо сферах, не связанных с расстройствами рассудка и невропатией.

При обсуждении однополой любви как медицинской проблемы русские психиатры, с одной стороны, исходили из особенностей России, а с другой – опирались на основополагающие работы европейских сексуальных психопатологов. Судебно-психиатрический трактат Вениамина Тарновского о «педерастии» в ее различных врожденных и приобретенных формах не побудил российских психиатров делиться случаями из их практики, которые бы подтвердили теории Тарновского. То же можно сказать и о переводе на русский в 1887 году Psychopathia sexualis Рихарда фон Крафт-Эбинга – поворотной вехе в психиатрической систематике перверсий[358]. Тарновский сотрудничал с судом и полицией, чем вызывал к себе настороженное отношение коллег. Решительная защита им регламентирования проституции царским режимом и тесные связи с властями компрометировали в глазах коллег его патологизирующие воззрения на проститутку и, по всей видимости, на «педераста»[359]. Другой Тарновский, Ипполит Михайлович, петербургский акушер-гинеколог, выпустил исследование «Извращение полового чувства у женщин», в котором прямо заявил о нормальности и естественности женских однополых отношений[360]. Ипполит Тарновский знал о западных теориях врожденной извращенной сексуальности, но далеко не всегда следовал им (ведь и сами эти медицинские модели были не лишены противоречивости в своих основаниях). С равной симпатией он относился к женщинам из всех социальных групп. На его взгляды оказал влияние приобретший в то время широкую популярность феминизм, совпавший с чувством бессилия, которое испытывала мужская часть интеллигенции, занимавшаяся медициной при царизме[361].

Самый влиятельный в России сторонник медицинской модели однополых отношений, Владимир Бехтерев, применял психиатрическую парадигму практически исключительно к мужчинам, которые были этническими русскими, представителями высшего класса, и чьи случаи он подбирал во врачебной, а не судебной практике[362]. Его сконцентрированность на малом числе мужских девиаций респектабельной верхушки доминирующего гендера повторяла стремления западной психиатрии применить теорию извращенной сексуальности прежде всего к мужчинам из буржуазии. Бехтерев резко осуждал нападки властей на судебную медицину[363]. Одновременно он выдвигал на первый план клинические, а не судебные аспекты половых перверсий. Благодаря этому ему удалось значительно укрепить позиции медицинской модели «гомосексуальности». Наконец, акцентирование им внимания на роли воспитания в этиологии половых перверсий призывало к профессиональному подходу к исследованию их места в общественной жизни. Лишь только после выявления механизмов полового развития (и расстройства) психиатры могли бы настаивать на экспертизе в целях профилактики перверсий.

Интерес Бехтерева к однополой любви возник в связи с его экспериментами с гипнозом как формой психотерапии. Его самая первая статья, посвященная тому, что он определил как «превратные половые влечения», появилась в 1898 году. В ней он обратился к историям двух мужчин, страдающих от влечения к лицам собственного пола, и рассказал о своих попытках вылечить их с использованием гипнотической суггестии. В этой статье Бехтерев не объяснял этиологии половой перверсии. К перверсиям он подходил как к синдрому, аналогичному вырождению, придерживаясь терминологии, введенной Рихардом фон Крафт-Эбингом для описания однополой любви[364]. Новым в статье для российской медицины стало утверждение Бехтерева о том, что гипнотическое внушение – «вполне действенное средство лечения половых уклонений». Он писал, что врачам, сталкивавшимся на практике с такими отклонениями, больше не придется «ограничиваться в подобных случаях почти пассивной ролью»[365]. В 1882 году аналогичный способ лечения половой инверсии предложили французские психиатры Жан-Мартен Шарко и Валентин Маньян, но Вениамин Тарновский лишь вскользь упомянул об этом в своей монографии о перверсиях. Бехтерев, главный сторонник гипноза в России, распространил эту практику на лечение половых перверсий[366].

Основным вкладом Бехтерева в русскую психологию и психиатрию считаются его теория рефлексологии и его поздние работы по сексуальности, анализирующие различные истории болезни в свете его теории. Применяя при рассмотрении человеческого поведения модель стимула и инстинктивной реакции, Бехтерев подчеркивал роль внешней среды как источника душевной патологии, в том числе и половых перверсий[367]. В 1913 году он писал, что извращенные половые возбуждения – это следствие детской половой травматизации, неправильного воспитания и позднейшего опыта. Согласно Бехтереву, «ненормальные половые раздражители» формируют «патологические сочетательные рефлексы», которые при достижении половой зрелости развиваются в упрочившиеся перверсии. Выводы ученого основывались не только на клинических наблюдениях и сравнении историй болезни пациентов, но и на лабораторных исследованиях человеческого мозга. Бехтерев отверг гипотезы врожденного происхождения гомосексуальности, в том числе теорию Маньяна и Эжена Глея о женском мозге в мужском теле, отметив, что при изучении мозга «гомосексуалистов» он не обнаружил видимого отличия от обычного мозга. Также он отводил второстепенную роль вырождению как биологическому фактору, который в некоторых случаях мог бы иметь значение. По его мнению, верным признаком вырождения служило появление сильного полового возбуждения в раннем детстве, поскольку могло «пробудить <…> половое влечение при необычных условиях, с которыми оно тесно сочетается и затем, вскоре, и упрочивается благодаря его воспроизведению с течением времени при аналогичных внешних условиях»[368]. Значение этой этиологии было очевидно: мониторинг детского полового опыта приобретал решающее значение для развития «нормального полового влечения»[369].

Незначительность влияния медицинской модели гомосексуальности в последние годы царизма была обусловлена как хронологическими факторами, так и обстоятельствами ее развития. Отставание России от стран Запада в деле проведения либеральных реформ замедлило появление и эволюцию этой чрезвычайно специфической формы судебно-медицинской экспертизы. Даже после усвоения накопленных судебной медициной знаний о «педерастии» и «лесбийской любви» новый подход не получил широкого признания. Судебные врачи не имели институциональной базы и без энтузиазма относились к исполнению обязанностей, возлагавшихся на них государством. Несмотря на существование закона, требовавшего бдительного и неусыпного надзора за «содомитом» (но не «трибадой»), нерегулярность и индифферентность действий полицейских властей отодвигала экспертизу распознания на периферию судебной медицины.

Смена парадигмы в виде перехода от судебной