Чувство реальности. Книга 1 - Полина Дашкова

Троллейбус мягко тронулся, миновал мост и поплыл поТверской-Ямской к центру. У Пушкинской площади Светлана Анатольевна с сожалениемвынырнула из родной романтической стихии, аккуратно заложила страницу пробитымталончиком, спрятала книжку и вышла из троллейбуса.

Через пять минут она оказалась в переулке, расположенноммежду Тверским бульваром и Патриаршими прудами, прошла половину квартала,остановилась у семиэтажного дома, выстроенного в самом начале двадцатого века встиле модерн.

От старого здания сохранился только фасад,отреставрированный, вылизанный, сверкающий широкими стеклами эркеров,украшенный белой лепниной по нежно-бирюзовому фону и сине-зеленой керамическоймозаикой. Внутри все отстроили заново, вернее, вернули дом к его изначальному,докоммунальному состоянию, так, чтобы и духа не осталось от семидесяти лет сфанерными перегородками, тараканами, корытами на стенах, с общими закопченнымикухнями и одним сортиром на десять семей.

Теперь, как в старые времена, каждая квартира занимала неменее половины этажа, парадный подъезд был выложен мрамором, увешан картинами,зеркалами. На каждой лестничной площадке, у круглых окон, стояли курительныестолики, кресла и вазы с живыми цветами. Черным ходом пользовалась толькодомашняя прислуга.

Светлана Анатольевна называла себя “помощницей похозяйству”, не общалась ни с вахтершей, ни с говорливыми коллегами из соседнихквартир, и всегда входила только через парадный подъезд. Мягкие подошвы ееспортивных туфель тяжело протопали по мрамору и остановились у лифта. Вахтершадремала в своей стеклянной будке и на приветствие не ответила. Зеркальный лифтвознес Светлану Анатольевну на седьмой этаж. Там были самые скромные квартиры,трехкомнатные, которые красиво именовались мансардами, или студиями, назападный манер.

Звякнули ключи. Распахнулась стальная, обитая темнымдеревом, дверь. Пустой светлый холл встретил ее гулкой тишиной. СветланаАнатольевна сняла туфли, надела тапочки, задержалась перед зеркалом, огляделасвою большую полную фигуру, одернула юбку, провела ладонью по короткимбесцветным волосам и на несколько секунд замерла, пристально глядя в глазасвоему отражению и прислушиваясь, то ли к неуловимым звукам просторнойквартиры, то ли к самой себе.

Из холла небольшой коридор вел в спальню. Там стоялакромешная тьма. Вишневые бархатные шторы плотно закрывали полукруглое окно.Светлана Анатольевна нашарила выключатель.

Вспыхнул свет. На кровати лежали двое, женщина и мужчина,хозяйка квартиры и ее гость. Оба молодые и красивые. Оба совершенно голые.

Каштановые спутанные волосы хозяйки разметались по синемушелку наволочки. Она лежала на животе, уткнувшись лицом в подушку. Белая тонкаярука свесилась и почти касалась холеными ноготками пушистого светлого ковра.Гость лежал на спине, разметавшись. Голова его провалилась между подушками,видны были только крупный прямой нос и квадратный, подернутый моднойтрехдневной щетиной подбородок.

Кровавые пятна терялись в шелковых бликах темно-синегобелья. Терялись и пулевые отверстия. Хозяйке стреляли в каштановый затылок,гостю в грудь, поросшую густыми черными волосами. Вообще, в спальне царилпорядок, и можно было подумать, что эти двое просто спят, спокойно и крепко.Легкое одеяло соскользнуло на пол, а они не заметили.

Светлана Анатольевна тихо охнула, зажала ладонью рот,метнулась к кровати, но тут же отпрыгнула от нее и, теряя по дороге шлепанцы,тяжело топая, помчалась назад, в прихожую, чтобы оттуда позвонить, кудаследует.

* * *

Над Нью-Йорком с утра висел плотный теплый туман, моросилмелкий дождь. Небоскребы почти исчезли, как бутафорская мебель за сценой,прикрытая серой марлей. На смотровой площадке, на набережной у Бруклинскогомоста, торговали самодельными сувенирами. Изредка проплывали сквозь туманодинокие отрешенные бегуны в наушниках. Из-за сырости никто не гулял понабережной, не интересовался сувенирами. Торговцы, пожилые хиппи, ряженыеиндейцы, богемные дамочки в облезлых горжетках, оставив свои лотки, сиротливосбились в стайку, пили кофе из пластиковых стаканчиков и без всякой надеждыкосились на двух стариков, которые прохаживались по площадке туда-сюда почтичас.

Один, невысокий, плотный, в истертых джинсах и рыхломгрязно-белом свитере, постоянно курил и покашливал. Второй, подтянутый,моложавый, отворачивался от дыма, и голос его звучал довольно громко. Ему быловажно, чтобы собеседник не пропустил ни слова и правильно его понял.

– Я хочу, чтобы ты меня правильно понял, Эндрю, – повторялон через каждые несколько фраз, – мной движет не только профессиональныйинтерес, но и простая человеческая симпатия.

Старик, которого звали вовсе не Эндрю, а Андрей ЕвгеньевичГригорьев, молча кивнул и проводил взглядом гигантский воздушный шар с рекламойпепси-колы.

– Мы с тобой знакомы двадцать лет. – Американец широкоулыбнулся и помахал рукой, разгоняя вредный дым. – Как говорят у вас в России,мы с тобой пуд соли съели, пуд – это около тридцати фунтов. Верно?

– Нет, Билли, – покачал головой Григорьев, – мы с тобойсъели соли грамм четыреста, то есть не более фунта, за все двадцать лет. Мыпочти не обедали и не ужинали вместе. Вот кофе выпили много, литров сто.Правда, это был довольно паршивый кофе, без кофеина и с ксилитом вместо сахара.

– Ты намекаешь, что я мог бы пригласить тебя в ресторан? –Билл Макмерфи расхохотался и похлопал Григорьева по плечу. – В следующий раз яучту твои пожелания, Эндрю.

– Ни на что я не намекаю, – поморщился Григорьев, – я вотуже второй час мокну здесь с тобой и жду, когда ты, наконец, объяснишь, чтоконкретно тебе от меня нужно. Такая сырость, что мы оба скоро покроемсяплесенью.

В ответ прозвучал всплеск бодрого хохота, похожий назакадровый фон комедийного телесериала. На этот раз смеялся не Макмерфи, акомпания торговцев. Один из них, упитанный мужчина с длинными волосами,стянутыми в крысиный хвост на затылке, изображал кокетливое существопротивоположного пола, то ли женщину, то ли гомосексуалиста, жеманно поводилплечами, вертел жирным туловищем, вытягивал губы, взбивал двумя пальцами прядьна виске, ворковал что-то по-испански, фальшиво-высоким голосом. Остальныепокатывались со смеху.

Григорьев и Макмерфи несколько секунд молча наблюдалипредставление.

– Слушай, Эндрю, ты ведь давно меня понял, – произнесамериканец, и лицо его стало серьезным, – просто ты пока не готов ответить. Ноя не тороплю. Тебе, конечно, надо подумать. Ты хорошо подумай, Эндрю, причем наэтот раз не о своей старой глупой заднице, а о своей дочери Маше. Пойми,наконец, речь вообще не о тебе, а о ней, о ее карьере, о ее будущем. Ейдвадцать восемь лет, она взрослый самостоятельный человек, доктор психологии,офицер ЦРУ, ей надо расти и совершенствоваться, она должна реализовать в полноймере свой интеллектуальный и профессиональный потенциал.