Исмаил - Амир-Хосейн Фарди

— Эх, давно у нас не было среди задержанных игроков в кости!

Из кучки игроков послышалось куриное кудахтанье и кукареканье. Жандарм с раздражением сорвал с плеча винтовку.

— Мать… А ну, кто там? Посмеешь на шахскую полицию…

Игроки, кудахтая и визжа, словно стая кур и петухов, кинулись бежать. Последним звуком, достигшим ушей жандармов, было трубное оскорбительное улюлюканье, издаваемое одним из игроков.

Исмаил, по пояс мокрый, весь пропах грязными стоками. Он искал водопроводный кран чтобы выстирать брюки.

Он стал легким, словно соломинка. Казалось, ветер подует — и он взлетит, кружась. Он был свободен и мог идти, куда глаза глядят. Он зашел в кафе Али-Индуса, где не был уже несколько месяцев, и нашел, что атмосфера в нем уже не та, что прежде. Что-то изменилось. Даже Али-Индус, который по-прежнему спрашивал, как его дела, изменился. Кофейня стала похожа на склад, набитый старыми вещами, с тяжелым, спертым запахом, и это не могло нравиться Исмаилу. Он зашел несколько раз и почувствовал, что само это место и люди угнетают его, выводят из себя. Длинный Байрам ворчал ему вслед: «Белой костью стал, нос воротит. От кофейни Али-Индуса кривится, как от кислятины!»

Вечерами Исмаил не знал, куда податься. Чем заняться, он не представлял. Он тосковал о Саре и беспокоился о ней. Он чувствовал, что она не хочет его видеть, в противном случае позвонила бы, ведь у нее есть его номер телефона. Значит, именно не хочет. Раскаивается в случившемся. И он пришел к выводу, что не следует делаться помехой в ее жизни, да и права такого у него нет. Лучше, чтобы Сара сама приняла решение. Хотя он по-прежнему думал о ней с любовью и очень хотел бы ее увидеть.

Как-то раз тяжелым, душным вечером одного из последних дней весны он бесцельно и бездумно бродил по улицам. Опять горькие рыдания вцеплялись в его горло. Он больше не сможет вернуться к прошлому. У него ничего не осталось. Пыль чуждости легла на то, что было. Он смотрел на свое прошлое, словно чужое, не испытывая привычных чувств. Все, что было, исчезло. У него никого не было. Оставалось только ходить по улицам, по темным и узким тротуарам с множеством уличных торговцев и прохожих, которые одним глазом смотрят на витрины магазинов, другим — себе под ноги.

Он миновал несколько кинотеатров. Возле одного из них остановился, разглядывая большие фотографии возле арки входа. Здесь же были и маленькие фото в рамочках под стеклом. В одном из кинотеатров крутили индийский фильм. Из громкоговорителя над входом неслись голоса актеров и шумы и музыка фильма. Исмаилу нравилось индийское кино. Его расхваливал ему Али-Индус. Да и сам он любил эти фильмы. Он вспомнил кладовку Али-Индуса и большое фото индийской актрисы с ее красивой родинкой — и автоматически направился к кассе и попросил билет. Женщина средних лет, бледная, с удлиненными прорезями печальных глаз, вытянула шею в его сторону, взяла деньги и выдала билет. В тускло освещенном фойе кинотеатра, где висели под стеклом фото из фильмов, которые скоро появятся в прокате, а также из фильмов уже показанных, и еще всякие плакаты, мужчина, очень похожий на отца Сары, взял у Исмаила билет и оторвал корешок. Вернув билет, кивком головы указал на вход в зал. Исмаил медленно пошел в ту сторону. То, что было здесь, очень сильно отличалось от мира снаружи. Словно это был иной мир, с возбуждающими мечты снимками, со знакомым, колдовским запахом. И здесь транслировались звуки актерской речи и музыка фильма, словно кто-то старался побудить его как можно быстрее войти в кинозал. Чтобы он поторопился. Ведь все его ждут.

Гладкие плитки пола фойе зеркально отблескивали. Он боялся поскользнуться и ступал осторожно. Над дверями в зал тусклым неоном мерцало слово «Вход». Он уже был перед дверью. На ней висела толстая занавесь, из-за которой доносились голоса актеров и мелькал неровный свет экрана. Он отодвинул занавесь и заглянул. Там было темно. Вслепую он медленно пошел вперед. Не видел, как следует, куда ступает. Но тут издалека сверкнул фонарик, и его узкий луч показал Исмаилу дорогу. Кто-то сказал: «Проходи!» Затем луч фонарика опустился ему под ноги и повел его. Он прошел мимо кресел и развалившихся, похожих на тени, зрителей, вперившихся в экран. Порой нога Исмаила с шумом соскальзывала со ступеньки. Наконец, луч фонарика остановился на пустом кресле. Исмаил сел и поднял глаза к экрану. Фильм был цветной. Один за другим на экране возникали крупные планы актеров. Они разговаривали друг с другом. Появились одетые в сари женщины с большими черными глазами и длинными пепельными волосами, спускающимися на лоб. Он не понимал сюжет. В чем конфликт? Не мог уловить нить происходящего. Он расслабился в кресле и отдался созерцанию фильма.

Кругом слышалось щелканье семечек и шушуканье зрителей. Когда на экране сближались лица супругов или влюбленных и они смотрели в глаза друг другу, зрители начинали свистеть и поощрять актеров поцеловаться. Но индийские влюбленные не целуются, они только вздыхают, и глаза их наполняют слезы.

Просторные светлые поля, большие реки, поезда, приходящие издалека и исчезающие за горизонтом. Великолепные замки махарадж, убогие дома бедняков, любовь и разлука, а также танцы и песни, и печальная музыка, — все это затягивало его в этот чудесный мир.

Он только-только начал понимать сюжет, как фильм закончился. Зрители зашумели. На экране еще шли титры, а в зале зажегся свет. Теперь Исмаил догадывался, в чем была соль сюжета, но следовало высидеть фильм с начала. Когда зажегся свет, зрители задвигались. Те, кто смотрел фильм с начала, пошли к выходу. Остальные продолжали сидеть. Двое мужчин в белых халатах с подносами в руках быстро шли между кресел, негромко предлагая: «Семечки, мороженое, жевательная резинка, семечки, мороженое, жевательная резинка». Некоторым не сиделось на месте. Они вставали с кресел и смотрели вокруг, потягивались, стучали себя кулаком в грудь. Рядом с Исмаилом по плечи ушел в кресло какой-то мужчина, который оперся затылком о спинку своего сиденья и похмельным взглядом обводил зал. Заметив Исмаила и не меняя положения тела, он повернул к нему голову и спросил:

— Время, сколько времени?

— Почти шесть часов.

— Еще сеанс отсижу и пойду.

Исмаил удивился:

— А который сеанс уже сидите?

— Ох, много сеансов, утренний, дневной… Один билет куплю — и тут сижу, развалясь. То фильм посмотришь, то подремлешь, то поспишь, то сон посмотришь, опять же и сэндвичи здесь, и сортир под боком, короче, все тридцать три удовольствия…

— А контролеры — ничего?

Услышав это, мужчина опустил колени, которым он упирался в спинку сиденья впереди него. Сел прямо и, моргая, повернулся к Исмаилу:

— Чего?

— Да так, просто не говорят ли, зачем вы столько сеансов сидите?

— А говорят, так я и делаю, что скажут. Мол, пересядьте с этого места на то — но зачем же людей раздражать? Я встаю с места только в двух случаях. Либо выйти поссать, либо в начале сеанса, когда гимн его шахскому величеству. А кроме этого, с места не схожу. Я тут что, зря, что ли, с утра до ночи сижу?