Мертвые пианисты - Екатерина Ру

Все прошли в Надину комнату, не разуваясь. Надя полминуты переживала, увидев на светлом полу тропинки серых следов. Но потом подумала, что дома у Ксюши Лебедевой тоже никто обычно не разувается. И значит, так надо, значит, все нормально.

— О, пианино, прикольно, — сказал Сережа Гордеев. Не спросив разрешения, поднял крышку и принялся бить по клавишам.

Беспорядочное бряцание мучительно вобрало в себя всю Надю. Словно высосало за секунду все внутренности. Но Надя ничего не сказала, не сделала Гордееву замечание. Потому что Гордеев гость, а бабушка учила, что гостям делать замечания невежливо.

— Ты по-прежнему занимаешься с этой усатой? — спросила Ксюша Лебедева, когда Гордеев наконец перестал бренчать.

— Усатой? — не поняла Надя.

— Ну с училкой музыки. Валентиновной.

— Да… Раз в неделю. А в основном я занимаюсь сама. То есть одна.

— Блин, как ты ее выносишь? Ну сыграй нам чё-нибудь.

— Что именно?

— Ну не знаю. Что-нибудь легкое, не слишком депрессивное. Моцарта там какого-нибудь.

— Музыка Моцарта не легкая. Ее ошибочно считают легкой, возможно, из-за ее гармонической ясности. На первый взгляд она может показаться простой и прозрачной. У нее воздушная и чистая оболочка формы. Но это лишь оболочка. На самом деле эта музыка многостороння, глубока и полна контрастов трагедии и шутки.

— Ну все, села на коня, да? — сказала Ксюша, подперев рукой правую щеку. Ту, что с веснушчатым рисунком, похожим на карту Пиренейского полуострова.

— Какого коня? — напряглась Надя.

— Да никакого, расслабься. Я просто от тебя столько слов раньше никогда не слышала. В общем, играй, что хочешь, короче.

И Надя сыграла сначала «Лунную сонату», а потом вальс Шопена до-диез минор и вальс си минор. Одноклассники сначала слушали молча. К концу первого вальса начали перекидываться короткими тихими фразами. А к середине второго стали разговаривать свободно, в полный голос. Надя доиграла и медленно выдохнула. Положила руки на колени — плавно, изящно, как учила когда-то Юлия Валентиновна. И тут заметила, что друзья как будто совершенно про нее забыли. Даже когда музыка затихла, никто не повернул головы в сторону пианино. Все продолжали выпускать изо рта быстрые фразы, недоступные Надиному пониманию. Волнообразные, причудливые фразы — словно арабески. Словно фигурации из ми-мажорной «Арабески» Дебюсси. Все говорили, смеялись переливчатым смехом, непринужденно взмахивали руками. Отдельно от Нади. Надю ото всех как будто отделяла стеклянная стена. Беседа струилась там, по ту сторону. Обычная дружеская беседа — воздушная, прозрачная и непостижимая. Вторя ей, Надя начала играть «Арабеску». Наде хотелось чувствовать себя хоть как-то вовлеченной в беседу. Быть вместе со всеми. И чем дальше пальцы уносили Надю в струящиеся музыкальные узоры, тем ближе казались одноклассники. Она играла почти в унисон с их голосами. Вливалась в общий разговор. По-своему, но вливалась.

Кстати, именно «Арабеску» Наде предстояло исполнять на конкурсе. Так распорядилась Юлия Валентиновна:

— В этот раз сыграешь нечто светлое и мажорное. Подходящее для твоего возраста.

Наде было все равно. Любой разговор о конкурсе перекручивал внутри нее все органы. Сил на обдумывание репертуара просто не оставалось.

И когда наступил конкурсный день, Наде было настолько страшно, что она еле дышала. Надя боялась вновь опозорить бабушку и школу. Боялась рухнуть в беспамятство, с головой уйти в себя и там примерзнуть к собственному дну. Не всплыть в реальность в нужный момент. Пропустить решающие минуты отведенного ей конкурсного времени.

Но вот деревянные ноги доставляют Надю на сцену, и она вроде бы осознает, где находится. Надя в своем городе, в местном ДК. Вот на первом ряду сидят члены жюри. Вот стоит рояль. Но страх почему-то никуда не исчезает.

Надя двигается к роялю медленно, словно пробирается через глубокий снег. Лучистый, сверкающе-синий — как на календарных фотографиях. На втором ряду сидит бабушка. Надя быстро цепляет ее взглядом и тут же смотрит под ноги. Не споткнуться, не упасть в сугроб. Краем глаз видит, что вокруг поднимаются синие холодные стены зала. Такие же были в детсадовской спальне. «Трансцендентная синева». Надя вспоминает, как нянечка Светлана Васильевна забыла ее поднять после тихого часа. Не заметила в дальнем левом углу. А про остальных вспомнила, и все ушли на полдник и на прогулку. Все ели запеканку и гуляли по синему снегу парка, пока Надя лежала два часа в непривычной синей пустоте. И хотя пустота была ласковой, освобождающей, и можно было делать, что хочешь, где-то в глубине едва ощутимо покалывал синий страх.

И тут Надя ясно понимает, что просто не хочет еще раз оказаться забытой в дальнем углу. Этого она и боится — не только сейчас, а всегда. Если ее не забудут, то все пройдет нормально. Со всем остальным можно справиться. И сама Надя никого в дальнем углу не забудет. В этом она уверена.

Надя садится за рояль, растерянно смотрит на клавиши, затем смотрит в зал. На седьмом ряду сидят Ксюша Лебедева, Лопатин и кто-то еще. Они не ждут в напряжении первых звуков Надиной игры. Они уже принялись хихикать, переглядываться, перешептываться. И, вливаясь в их тихую искрящуюся беседу, Надя начинает «Арабеску».

В следующий миг в зале медленным нарастающим шумом поднимаются аплодисменты. Надя уже в Москве и только что исполнила «Арабеску» в финальном туре конкурса. Надя кланяется, смотрит на зрителей — все как положено. Как учила Юлия Валентиновна. И тут же щурится: слишком уж ярко льется в глаза московская люстра. Как будто резко разгорелась после Надиного исполнения. Хочется убежать в мягкий полумрак, но нужно постоять еще несколько секунд. Досчитать до восьми. И сквозь притворенные веки Надя продолжает разглядывать зрительское море. Море шумит, поднимается волнами рук, разливается складчатой пестротой одежды. У самого берега — рядом со сценой — извивается тонкая полоска белой пены. Белые рубашки жюри.

Досчитав до восьми, Надя убегает. В полумраке подсобки ее настигает плотная горячая рука Юлии Валентиновны.

— Молодец, Завьялова. Просто молодчина. В тройку точно войдешь, однозначно. Школа может тобой гордиться.

Юлия Валентиновна радостно смотрит из полумрака на Надю, и ее широко раскрытые глаза растекаются зрачками. Жирно блестят чернотой, словно маслины.

Когда председательница жюри начинает объявлять победителей, Надя уже сама влита в зрительское море. Сидит рядом с бабушкой и пытается слушать. Но от перегрузки нотами и эмоциями ничего услышать не может. Слова тягучи, расплывчаты, и их смыслы мертвы. Лишь после мягкого толчка под локоть Надя замечает, что со сцены — из безжизненной каши звуков — дважды выплывает ее фамилия.

— Надюш, ты не слышишь, что ли? Тебя зовут! Первое место, Надюш, первое место! — раздается знакомый голос справа.

Нужно возвращаться на сцену и кланяться. Надя медленно встает, протискивается через плотные ряды, деревянно поднимается по трем ступенькам. Думает, что бабушкина старая стремянка тоже трехступенчатая и что на ее верхней ступеньке три ржавых пятна. Два больших и одно маленькое.