Мертвые пианисты - Екатерина Ру

— Да ладно, так уж сильно-то не парься. Почему сразу из-за тебя? Да и вообще, может, просто не слышит. Проверяет сочинение Уварова и так поглотилась его умными мыслями, что забыла про все вокруг.

Но Надя встает и быстро собирается. Несмотря на рухнувшую из ниоткуда в тело чудовищную слабость. Выходит из лопатинского дома, не попрощавшись ни с кем. Даже не взглянув ни на кого. Только удивленно пробегает взглядом по соседскому домику с заколоченными ставнями. Что-то чуть заметно шевелится на границе сознания, но наружу так и не прорывается. Нет времени вытаскивать.

Слава богу, станция совсем рядом, на соседней улице. И Надя может найти ее самостоятельно. Разве что приходится один-единственный раз уточнить направление — у старичка с прозрачными ноздрями, усеянными капиллярами. Чтобы наверняка.

В электричке Надя вдруг понимает, что впервые едет так далеко одна. Как обычный, притом взрослый человек. Это осознание довольно приятно, но тут же растворяется в головной боли и в волнении. Головная боль тесная, местами потемневшая и как будто ребристая. Как деревянная вагонная скамейка, на которой Надя сидит. Когда она проводит по скамейке кончиками пальцев, кажется, что головная боль усиливается. А от подбитого вагонного окна усиливается волнение. Стекло бежит грустными трещинами во все стороны. Такие же грустные морщины бывают на бабушкином лице, когда она переживает. Надя снова пытается звонить бабушке, но бабушка не отвечает.

Прямой дороги от вокзала до дома Надя не знает. Зато знает дорогу от вокзала от желтого магазина «24». Там Ксюша Лебедева и Лопатин покупали виски перед поездкой на дачу, и она была вместе с ними. А от желтого магазина «24» Надя может дойти до школы, потому что в магазин все шли оттуда. Ну а от школы уже совсем просто. Может, конечно, она сделает огромный ненужный крюк, но выбора нет. И Надя бежит по знакомым и полузнакомым улицам, а по Надиной спине ползут ледяные гусеницы пота. Воздух похолодел. Облака загустели, и в их глубине темными складками нарастает тяжесть дождя. Внутри Нади тоже как будто нарастает дождь. Еще чуть-чуть, и разразится шумным потоком. Вот желтый угол магазина, Надя касается его кончиками пальцев, чтобы точно удостовериться, что он есть. Вот первый светофор. Вот стенка с граффити. Вот второй светофор. Вот школа. От школы Надя знает короткий путь — дворами. Надя бежит мимо переполненных мусором контейнеров — скалящихся, с приоткрытыми крышками. Вот наконец и совсем знакомая улица, и «Пятерочка», и совсем знакомый подъезд. Дверь открывается, и домофон пиликает неуместно весело.

В квартире бабушки нет, а дядя Олег сидит на своем привычном месте за компьютером. На столе стоит кружка с недопитым кофе «Якобс Монарх».

— Где бабушка? — спрашивает, задыхаясь, Надя у затылка дяди Олега.

— Бабушка… У нее был сердечный приступ, — отвечает дядиолеговский затылок. — Но ты не переживай. Ее увезли в больницу, и теперь все нормально.

У Нади в груди стучит колесами по ребрам электричка.

— Как это — сердечный приступ? Из-за меня?

— Да расслабься ты. Просто приступ. У нее же сердце больное… Но сейчас уже все нормально, мне врач звонил. Ей там оказали помощь, и все такое.

— В какой она больнице? Отвези меня туда, пожалуйста.

Дядя Олег поворачивается к Наде. Закатывает глаза и страдальчески сводит пшеничные брови:

— Слушай, мелкая, я же говорю: успокойся. Не надо никуда ехать. С ней уже все в порядке. Ей просто нужен покой. Понимаешь? Покой.

— Ну пожалуйста.

— У меня работа вообще-то. И поверь мне, наше присутствие ей сейчас ни к чему… Врач звонил, говорю же тебе. Сказал, ей отдохнуть надо.

Электричка внутри Надиной грудной клетки разгоняется.

— Я должна попросить у нее прощения. Я поеду. Напиши мне, пожалуйста, адрес больницы.

Дядя Олег причмокивает, берет бежевый клейкий листочек и что-то на нем пишет. Буквы расслаиваются, крошатся перед Надиными глазами.

— На, мелкая, держи. Но вообще ты это зря.

И Надя выбегает на улицу с бежевым дядиолеговским листочком. Снова глотает уличный воздух — уже совсем тревожный, налившийся неминуемым дождем. Не знает, куда податься. То ли на автобусную остановку, то ли на трамвайную. То ли просто бежать наугад, через весь город. А вдруг больница где-то совсем рядом? Можно у кого-нибудь спросить. Например, вернуться в квартиру и спросить у дяди Олега. Но нет, лучше не отвлекать его от работы. К тому же непросто объяснить маршрут, когда ты не на улице и не можешь показать направление рукой. Значит, нужно спрашивать у прохожих. Вокруг плавает множество тел, тела сталкиваются друг с другом и разлетаются в разные стороны в густом преддождевом воздухе. Как тела соленых огурцов в банке с мутной слепой водой. Тела не обращают на Надю никакого внимания. Проплывают мимо, слегка покачиваясь. Достают из сумок зонтики. Надя отчаянно вертит головой, зачем-то бежит до «Пятерочки» и обратно. И еще раз до «Пятерочки» и обратно. Как на физкультуре. Трясет перед собой дядиолеговским листочком. И тут на листочек падает тяжелая капля. Ползет к бежевым краям вместе с чернилами. Надя с ужасом наблюдает, как дядиолеговские буквы сгущаются в один сплошной кровоподтек. Вместо адреса больницы теперь сияет лиловая гематома. Приоткрыв рот, Надя подносит листочек совсем близко к глазам. Падает новая капля — еще тяжелее предыдущей. А в следующую секунду обрушивается целая капельная стена. Надя резко поднимает от листочка голову. Вокруг ежесекундно раскрываются яркие пятна зонтиков, распускаются блестящие спицы. Наде хочется крикнуть в толпу тел, в бурлящий дождевой поток. Но крикнуть не получается: крик упирается в плотную тишину герметично закрытой банки. И Надин голос схлопывается, сжимается в еле слышный писк. Еще несколько минут она стоит под дождем, на пустеющей мокрой улице. Уже не пытается что-либо предпринять. Надя начинает догадываться, что до больницы ей не добраться.

Дождь шел весь день и всю ночь. Надя лежала на полу, глядя на кружевную сову в рамке. На понедельник оставалось домашнее задание по английскому, но делать его совсем не было сил. Она слушала бурление воды там, снаружи, за пределами комнаты, и словно отсыревала внутри себя. Иногда подходила к окну и разглядывала безлюдную дорогу, серебрящуюся жирными пузырями. Несколько раз пыталась начать играть, но, приблизившись к пианино, понимала, что не может разжать деревянные руки. Надя застряла в собственном затверделом теле, увязла в неподвижности. Как мошка в застывшей капле смолы.

А на следующее утро бабушка вернулась домой. Молча прошла в свою комнату и просидела там около получаса. Затем вышла на кухню, где сидела неподвижная Надя, и посмотрела куда-то в пространство глубоким неморгающим взглядом.

— Надюш, зачем ты так со мной? Ведь я твой родной человек, а с родными так не поступают. Это бесчеловечно, Надюш.

Надя опустила взгляд на кухонный линолеум, на стык светло-коричневого и темно-коричневого квадратиков. А бабушка продолжала:

— Я позавчера вечером встретила Кирилла Зябликова в «Пятерочке». Зачем ты меня обманула, Надюш? Зачем сказала, что он едет с вами? Он даже не в курсе был вашей поездки. И Вероники с вами не было, я знаю. Она вчера сидела целый день дома, мне Кирилл сказал. И я, как только узнала, принялась тебе звонить. Звонила раз пятнадцать, а ты трубку не брала.