Если есть рай - Мария Рыбакова

Или нет, я останусь, я отодвину стул и сяду, заложив ногу на ногу, скрестив на груди руки и задрав подбородок: мол, мы не договорили, я просто так не уйду, ты мне должен. Я к тебе прилетела, и у тебя я останусь. Я поселюсь рядом с твоим домом, я буду следить исподтишка за тем, как утром ты идешь к машине, чтобы ехать на работу, я буду ждать часа, когда ты возвращаешься, дышать я буду воздухом твоего города и жить по твоим часам, хочешь ты этого или не хочешь.

Он вынет из кармана хлопчатобумажный носовой платок – такие были у нас в детстве – и сотрет им пот со лба (в том же самом журнале, у парикмахера, глянцевом, но с отпечатками потных пальцев, я прочла о русском парне, который приехал в Америку и влюбился в свою учительницу английского, он приносил ей цветы, следовал за ней до метро, провел как-то целую ночь под ее окнами, пока наконец она не вызвала полицию, и его, ошарашенного, влюбленного, не арестовали и не посадили в тюрьму, он не знал за что, он ведь только пытался ухаживать так, как умел).

Нет, ничего этого я не скажу, я не посмею причинить ему ни малейшего неудобства, я только вздохну и скажу: ты не тот, за кого я тебя принимала, и улыбнусь, и он тоже улыбнется и ответит: люди не те, кем они кажутся, и мир не таков, каким ты его видишь, и чем раньше ты это поймешь —

Из-за двери не раздавалось ни звука. Казалось, что там никого не было. Все же я постучала, сначала робко, костяшками пальцев, потом, подождав немного, сильнее, всем кулаком. Никто не ответил.

Я почувствовала на себе чей-то взгляд и обернулась, надеясь увидеть Варгиза. Но из соседнего кабинета вышла женщина в сари и посмотрела на меня. Я смотрела на нее, у нее была одна седая прядь в черных волосах, как на фотографиях Сьюзан Зонтаг, и эта «Зонтаг» спросила меня что-то – вероятно, что я тут делаю, но я не расслышала, я была взволнована, я не знала, как объяснить ей, что мне обязательно нужно увидеть ее коллегу, потому что я познакомилась с ее коллегой в заснеженной столице одной центральноевропейской страны, которую много лет оккупировали Советы, я познакомилась с ним и прилетела сюда, и пришла к нему в кабинет, хотя он меня не ждет, но об этом лучше было бы не говорить, она могла бы принять меня за сумасшедшую. Я ответила по-английски, что ищу, мол, Варгиза Исахака. На лице «Зонтаг» отобразилось сожаление, она сказала, что Варгиз Исахак находится в командировке, в Бенаресском институте социологии. Очень жаль, сказала я, мне казалось, что Варгиз Исахак и я назначили встречу, но, вероятно, он забыл, или я что-то перепутала. «Зонтаг» тряхнула головой, отбросив седую прядь, и извинилась за Варгиза: у него страшно заполненное расписание. Он, наверное, перепутал даты. Есть ли у меня его телефон? Я сказала, что нет, и тогда она написала мне его номер на листке бумаги. Я поблагодарила за телефон: огромное спасибо, вы очень добры.

А еще, простите, можно я вас побеспокою еще одним вопросом?

Да, конечно.

Вы не знаете, где тут поблизости гостиница или хостел, где можно было бы остановиться, а то я прямо из аэропорта?

Она опять начала писать на листке бумаги и дала мне адрес «международного хостела», который – как она сказала – первоклассное заведение и мне обязательно понравится. Я опять поблагодарила ее. Я пошла вниз по лестнице мимо живой картины с зарослями пальм, которая источала солнечный свет, и мимо окна во внутренний двор, который был так похож на тюремный. Стыд за мой нелепый приезд был еще сильнее прежнего, я пыталась гнать от себя это чувство, я говорила себе: если бы я не приехала, я бы потом всю жизнь жалела, нет ничего хорошего в жизни, что доставалось бы без риска, иногда надо идти ва-банк, делать ставки, ведь невозможно выиграть, если не играть. И все же внутренний голос продолжал нашептывать мне, что не надо было сюда приезжать и приходить сюда, в эту незнакомую страну, в это здание из красного кирпича и к мужчине, которого не оказалось на месте.

Мне нечего стыдиться, сказала я самой себе. Я не сделала ничего плохого. Я же не Майра Хиндли, болотная убийца, а ведь даже она продолжала жить себе и жить, в тюрьме, правда, но все же – существовать, несмотря ни на что, несмотря на столько разрушенных жизней. И даже Брэйди, ее сообщник, не любил ее больше, она ему надоела еще на свободе, он вообще предпочитал мужчин, детей и мужчин, и она об этом знала, но надеялась удержать его тем, что потакала любым его желаниям. Но все это было зазря, никакие убийства не смогли навсегда привязать его, не смогли сделать так, чтобы Хиндли и Брэйди были вместе до конца жизни. После этих нескольких лет крови и безумия, фантазий и болот, запретных книг и запретных же наслаждений, они сидели по разным тюрьмам и никогда больше не виделись. Все это не стоило ни гроша, все эти реки крови и синие губы ничего ей не купили, все пошло прахом, столько риска, столько усилий, столько боли – и все прахом пошло, он сидел в другой камере, в другой тюрьме, он не отвечал на ее письма, он исчез из ее жизни, которая все же, несмотря ни на что, продолжала быть жизнью в этой клетке, жизнью в этом тюремном дворе, ее, Майры, жизнью.

На одной из аллей мне удалось остановить моторикшу и договориться о поездке в международный хостел, который упомянула та «Зонтаг» из Варгизовой организации. В хостел мы въехали тоже через ворота с охранниками, которые, впрочем, опять не задали ни одного вопроса. Хостел оказался гораздо больше похожим на дом отдыха, чем на то, что я всегда представляла себе при слове «хостел». Или, пожалуй, он напоминал гостиницу пятидесятых годов. Я прошла в холл с низкими столиками и креслами, обитыми кожей, в таком холле должны были сидеть мужчины в строгих костюмах и женщины в вечерних платьях и пить виски со льдом – но сейчас в холле никого не было. Под взглядом трех портье и больших настенных часов с коваными стрелками я записала свое имя и адрес в огромной гостевой книге. Книга, в красной обложке с черными углами, занимала почти половину конторского стола. Я сказала, что остановлюсь всего на одну ночь, или, в крайнем случае, на две, я думала о том, чтобы поменять билет и улететь домой. Мне нужен был самый маленький и самый дешевый номер.

Когда мне дали ключ – тяжелый, настоящий – я спросила, нет ли у них книжек, а то у меня ничего с собой не было. Мне указали на полку с потрепанными томами, которые оставили прежние постояльцы. Я увидела томик Толкина, не «Хоббита», но первый том «Хранителей», и взяла его. Когда-то давно, в подростковом возрасте, уже читала его. Но я почти ничего не помнила, кроме того, что хоббиты шли куда-то с кольцом и встречали эльфов на своем пути и других существ, о которых у меня не осталось воспоминаний. И при мысли о хоббитах я вспомнила о Юлике, о том, как он пересказывал мне их приключения по дороге из школы и как потом одолжил мне книжку, я даже вспомнила, как читала ее на кухне у окна, как иногда поднимала голову, чтобы взглянуть на балкон дома напротив, куда мужчина в белой майке выходил покурить и где, в его отсутствие, голуби ходили по балконным перилам. И та пещера с подземным озером, где Голлум загадывал хоббиту загадки, и моя кухня с подоконником, и этот балкон – все сливалось в одно, без разделения на сказку и быль, все становилось воспоминанием, одинаково реальным, одинаково призрачным.