Если есть рай - Мария Рыбакова

«Я воображал, что, кроме меня, никого и ничего не существует во всем мире, что предметы – не предметы, а образы, являющиеся только тогда, когда я на них обращаю внимание, и что, как скоро я перестаю думать о них, образы эти тотчас же исчезают… Были минуты, что я под влиянием этой постоянной идеи доходил до такой степени сумасбродства, что иногда быстро оглядывался в противоположную сторону, надеясь врасплох застать пустоту там, где меня не было». А, каково? – спросил Юлик.

То есть автор хочет сказать, что нет ничего, кроме его самого, уточнила я.

Подумай – у тебя есть неопровержимые доказательства, что существуют другие люди, кроме тебя самой?

Ты же существуешь.

А может, ты меня только воображаешь? У меня, например, часто бывает такое чувство, что мне все только как бы снится. Потому что, как бы я ни старался, я никогда не смогу представить себе, что значит быть кем-то еще. То есть теоретически могу. А практически – никогда не смогу залезть в голову другого человека.

Посмотреть на мир его глазами?

Да, автор это имеет в виду. Очень хорошая книжка.

Но писатель же говорит, что это «сумасбродство».

А может, и нет, сказал Юлик. Ты пойди докажи, что это сумасбродство. Не докажешь.

Помню, что позже вечером я стояла у большого зеркала, которое висело у нас в прихожей и куда мы с мамой обычно бросали взгляд перед тем, как выйти на улицу. Я стояла у этого зеркала и смотрела на свое отражение, чтобы представить себе, о чем говорил Юлик. И, чем больше я стояла и смотрела, тем больше верила, что, может быть, он прав – что, кроме меня, никого больше не существует.

Но в конце лета, когда мы вернулись обратно в школу и узнали, что летом Юлик и его мать утонули, я поняла, что мысль из книжки была действительно сумасбродством. Юлик существовал, вне всякого сомнения. Существовал раньше. Но теперь больше не существует.

Почти месяц мы обсуждали утопленников и утопленниц по пути из школы. Я теперь ходила с одноклассницами, мы взяли моду ходить под ручку, мы шли под ручку и перешептывались, как заговорщицы: в омут утащило, омут может любого затянуть. Но самого Юлика старались не называть по имени. Его место за четвертой партой в среднем ряду было пустым. Там теперь никто не хотел сидеть. Дома я нашла ручку, которую он дал мне взаймы в предпоследний день предыдущего школьного года, а я забыла ее отдать и увидела потом на подоконнике, когда вернулась домой после летних каникул. Каким-то остатком детского сознания я продолжала верить, что эта ручка – проводник в мир Юлика. Потому что он трогал эту ручку, а мы все знаем, как недолговечны эти пластмассовые, легко развинчивающиеся ручки. Так что не могло быть, что эта ручка была цела, а того, кто мне ее протянул, больше не было.

Слухи о том, как они утонули, разнились. Смерть, особенно подозрительную смерть, принято было упоминать приглушенным голосом, не договаривать. Рита сказала, что в той деревне, где они летом снимали комнату, в реке полно омутов. Потом прибавила, что, кажется, это Ока, и по Оке ходит теплоход «Профессор Звонков», и что очень опасно переплывать реку на спор. Потом разговор вернулся к омутам и водоворотам, и мы стали обсуждать вопрос, берутся ли они – водовороты – от встречного течения или от глубоких ям на дне русла.

Юлик никогда не полез бы ни в какой водоворот, думала я. Он и плавать-то, скорее всего, не любил, если вообще умел это делать. Юлик – из тех, кто сидел бы с книжкой на берегу и читал бы о дальних плаваньях и храбрых капитанах. Он не пожелал бы и ног намочить. Он – точно не из тех, кто бросился бы переплывать реку на спор и попал бы в лопасти «Профессора Звонкова».

Иногда мне снится, как его мать вступает в реку. На ней черный сплошной купальник, в котором она кажется совсем худой. Но ее руки, длинные, жилистые, живут, как две змеи, собственной жизнью. Она заходит в воду по грудь и машет Юлику, чтобы он шел к ней.

А он не идет. В моих снах он никогда не идет. Он остается на берегу, с книжкой. Он поворачивается ко мне и рассказывает о Сильвере и его пиратах. А я черчу пальцем на песке: «я люблю тебя». Может быть, он знал, что за свою короткую жизнь успел быть любимым.

По какому-то обещанию (которое я никогда не давала ему – но, возможно, дала его призраку), я любила только тех, кто не любил меня. Все, кого я любила, были откуда-то из межсезонья. Они ступали по прелой листве или по тротуару, только что обнажившемуся из-под снега. Они докуривали сигарету, они выбрасывали опорожненную бутылку из-под пива в мусорный бак. Они любили не меня, а кого-то еще – или вообще никого. А я ждала их телефонных звонков с отчаяньем погибающей. Поверх их голов моя преданность и мое отчаяние были устремлены к Юлику, предмету моей любви и раскаяния, Юлику, о ком я не помню почти ничего, кроме его любви к книжкам, нашей игры в шпионов, моего предательства.

Смесь надежды и стыда сопровождала меня, когда я вышла из самолета и пошла долгими коридорами к паспортному контролю – надежды на то, что Варгиз мне обрадуется, и стыда за то, что прилетела без приглашения, не вытерпела, не смогла перенести разлуку, не смогла думать о нашей встрече как о приключении, случайном, ограниченном во времени, легко забывающемся, не играющем никакой роли в моей последующей жизни, именно так полагалось думать о любовных приключениях в чужих городах, мы – свободные люди, которые любят свободной любовью, и все же я здесь, в Индии, как собака, преодолевшая сотни километров, чтобы воссоединиться с хозяином.

Я думала: неужели я правда в Индии, я никогда не хотела здесь даже побывать, Индия для меня была другой планетой, страной факиров и сказок, слонов и драгоценных камней, люди сюда попадают во сне или в кино, когда смотрят фильм, в котором актриса с точечкой на лбу поет и танцует, но не прилетают на самолете со смутной памятью об адресе, с желанием встретиться с тем, кого недавно еще целовали, с кем расстались без всяких договоренностей.

Когда я проходила паспортный контроль, когда стояла в холле и пыталась понять, куда мне идти, я все еще думала: почему, зачем я летела так далеко, с какой стати я сюда приехала? У меня в паспорте была индийская виза, сине-розовая, с тремя львами, с тремя звездочками, мне запрещалось продлевать ее, мне запрещалось работать. Но я не ехала туда, чтобы работать, я ехала, чтобы увидеть Варгиза, чтобы сказать ему «Здравствуй», чтобы его поцеловать и уехать обратно или остаться – если он захочет, чтобы я осталась с ним, в чем у меня были сомнения, сомнения становились сильнее, пока я стояла на очереди в паспортный контроль, пока подходила к пограничнику, сидевшему за стеклом, пока он рассматривал мой паспорт и наконец поставил туда сине-красный штамп. Варгиз и я даже не переписывались после моего отъезда. Скорее всего, Варгиз забыл меня, он не ждет меня, он не обрадуется мне, если я вдруг появлюсь перед ним.

Скорее всего, Варгиз будет, как говорится, «неприятно удивлен». Удивлен, да, но не обрадован. Скорее, напуган. Он пожмет плечами, заморгает и скажет, заикаясь, что ему срочно надо куда-то на заседание, ему надо уйти по делам (у него даже не будет времени придумать подходящий предлог). Или он рассердится. Он поздоровается со мной холодно, его осанка будет выражать возмущение, мол, как ты могла осмелиться, как ты могла подумать, что я хочу тебя видеть, кто вообще тебя сюда звал. Или он не захочет меня видеть, он отвернется или захлопнет дверь перед моим носом. Он будет рассказывать друзьям, что безумная женщина его преследует, что он знать не знает, кто она такая, они случайно встретились и обменялись адресами, вернее, она выудила его адрес под ложным предлогом и теперь свалилась ему как снег на голову – хотя вряд ли он использует это сравнение, он скажет «свалилась с синего» – то есть неба, как говорят по-английски, или, наверное, на языках хинди и малаялам есть свои выражения для того, чтобы описать незваных гостей, настойчивых женщин, которые отказываются быть забытыми.