Если есть рай - Мария Рыбакова

Один раз я встретила мать Юлика, когда я возвращалась из булочной. Мне почему-то кажется, что было уже темно. Этого никак не может быть, потому что майские вечера светлые. Но может быть, в переулке было темно, или на нас падала тень от каменной стены жилого дома, или я так испугалась, что у меня «в глазах потемнело» – но я клянусь, что было темно, и она стояла передо мной, высокая, худая и темная, еще темнее, чем улица, которая ее окружала. Она протянула ко мне руку и хотела что-то сказать. Но я повернулась и побежала.

Забежав в подъезд, я стала жать на кнопку лифта, переминаясь с ноги на ногу. Мне вдруг страшно захотелось в туалет. Но я продолжала бросать взгляд на входную дверь, боясь, что мать Юлика следует за мной. Дверь скрипнула и стала открываться. Я не выдержала и бросилась вверх по лестнице. Добежав до квартиры, я стала жать на кнопку звонка и услышала, как мать подходит и спрашивает: кто там?

Это я, я, открой.

У тебя же ключ с собой, ворчала мать, отпирая замки, я пробежала мимо нее в туалет. Сумасшедшая, сказала мать. Просто сумасшедшая. И в кого ты такая.

Иногда я ловила на себе взгляд Юлика во время урока. Его глаза были грустными, но он тут же отводил их. На перемене он стоял с книжкой у окна и ни с кем не разговаривал. Он никогда больше не возвращался к тому, о чем мы говорили на скамейке.

В предпоследний день школьного года нас повели на экскурсию на Выставку достижений народного хозяйства. Было совсем тепло, мы шли без курток, в гольфах. Сначала мы зашли в павильон «Свиноводство». Живые свиньи оказались намного крупнее, чем я представляла себе по сказкам и мультфильмам. Потом был павильон со шкурами различных баранов. Мы узнали, что каракуль – это кожа с мехом, которую сдирают с ягнят особой породы. В павильоне «Пчеловодство» были настоящие пчелы, и у женщины, которая вела экскурсию, была синеватая распухшая губа. Вас пчела укусила, спросили мы. Оказалось, нет, она родилась с такой губой.

В последний школьный день я догнала Юлика, когда он возвращался домой. Я взяла у него взаймы ручку, и мне надо было ее вернуть. Мне, мне было жалко попрощаться с ним на целое лето. Он улыбнулся и заговорил – мне показалось, что прежний захлебывающийся энтузиазм вернулся к нему. Смотри, что я нашел, сказал он. Он остановился на тротуаре и достал книжку из портфеля. Открыв, он пролистал до заложенной страницы и прочел:

«Я воображал, что, кроме меня, никого и ничего не существует во всем мире, что предметы – не предметы, а образы, являющиеся только тогда, когда я на них обращаю внимание, и что, как скоро я перестаю думать о них, образы эти тотчас же исчезают… Были минуты, что я под влиянием этой постоянной идеи доходил до такой степени сумасбродства, что иногда быстро оглядывался в противоположную сторону, надеясь врасплох застать пустоту там, где меня не было».

Когда я садилась в самолет, летевший в Дели, я вспоминала, как мы с Варгизом стояли когда-то на мосту и смотрели, как льдины плывут по темной реке. Как Варгиз вынул свою руку из моей, чтобы сделать снимок, а я считала секунды, пока снова смогу взять его за руку. Как видели мраморный поцелуй, а потом пошли в комнату Варгиза, в общежитие имени Рауля Валленберга, и целовались на маленьком красном диване, где с трудом могли поместиться два человека. Как высоко Варгиз поднимал голову, и как его взгляд от этого казался презрительным.

Но он был теплым и неловким, думала я, он не может быть злым. Он просил меня целовать его, я слушала его мерное дыхание, когда он засыпал. Я смотрела, как поднимается и опускается его живот, и знала, что ничего лучше не бывает в этой жизни, чем смотреть на спящего Варгиза.

Кого я любила? Крестьянина, который убежал из дома, чтобы поступить в семинарию? Монаха-недоучку? Бывшего коммуниста? Или того, кто был готов целоваться с другой женщиной на красном диване, стоило мне уйти? Того, кто непрерывно лжет? Кто, может быть, улыбается при мысли о том, что изменяет жене? В том, кого любишь, нельзя быть уверенной. Тот, кого любишь, – всегда тюлень в волнах соленого моря, его мокрую шкуру не схватишь голыми руками, он – оборотень, то зверь в воде, то человек на песке.

В проход между креслами вышли стюардессы и попросили прослушать правила безопасности. Никто не смотрел на них, кроме меня. Я впилась глазами в бортпроводницу, когда та показывала, как надевать кислородную маску и как покинуть салон, не создавая паники. Мне верится, что, если я буду их слушать, все будет хорошо. А если отвлекусь и подумаю, что волноваться не о чем, – обязательно произойдет катастрофа.

Может быть, когда Варгиз увидит меня, он скажет:

Я люблю тебя так, как никто никогда не любил. Я любил тебя с тех пор, как впервые увидел, нет, еще до того, я любил тебя еще до того, как мы познакомились, я предчувствовал и предвидел тебя, я знал, что рано или поздно ты должна будешь появиться. Я любил тебя и ждал, когда ты придешь, и, когда ты пришла, я знал, что недостоин тебя, что не могу претендовать ни на твое время, ни на твою любовь, я мог только просить, как нищий просит подаяния, я мог только просить уделить мне час или другой, или ночь, я был рад любой секунде, которую ты обронила бы мне, и не просил большего. Ночь вела меня к тебе и ночь вела меня обратно, ночь была твоим именем и лицом, я любил тебя, темную, темной любовью, которая светлее света именно потому, что между нами ничего не было, ни долгих объятий, ни брака, ни совместного имущества, ни пространных разговоров, ни объяснений, ни обязательств, ни кольца на пальце, ни общих друзей, у нас не было ничего, кроме веры, что ты, исчезая, вернешься, что я, исчезая, продолжаю любить тебя, что любая разлука временна и смерть преодолима, я любил тебя и любил все из-за тебя, эти стулья и эти столы, кафе, погоду в этом городе и шум проезжающего автобуса, я любил их только потому, что любил тебя.

Или он скажет:

Зачем ты приехала?

И поморщится.

Самолет выехал на взлетную полосу и ждал своей очереди. Пошел дождь, я видела капли на толстом стекле иллюминатора. Может быть, Варгиз фотографирует, врет и изменяет, пишет статьи, ходит в церковь, вступает в политические партии, потому что сомневается в том, что действительно существует.

Где бы он сейчас ни находился – в книжной ли лавке, пропахшей клеем и табаком, или в комнате, где стены увешаны коврами, а на полу раскиданы подушки, или на улице, где раскаленный асфальт прожигает ботинки, – Варгиз прикасается к своему лицу и думает: меня нет и никогда не было.

Потому что иначе, думала я, зачем это все, зачем обманывать и радоваться своему обману, зачем воровать по мелочам, снимать на камеру каждый промелькнувший миг и бросаться подсчитывать число лайков под выставленными на Фейсбуке фотографиями, зачем заставлять жену ревновать, выслушивать ее упреки, терпеть ее сцены – если только он не собирает все это как драгоценные свидетельства его действительного существования?

Варгиз думает: кто-то же вынул мелочь из чужого кошелька, и этот кто-то – я. Женщина не может кричать на пустое место. Сутана облекает настоящее тело. В билет, удостоверяющий членство в компартии, вклеена фотография человека из плоти и крови, и это его слова, думает Варгиз, напечатаны в сегодняшней передовице. Его слова. Его тело. Его душа. Его дыхание.