Мыслить как Толстой и Витгенштейн. Искусство, эмоции и выражение - Генри Пикфорд

вагон; но вагон со всеми лавками и стеклами всё точно так же подрагивал, вот как наш» (27: 66–67). И в самом деле, рассказывая свою историю в вагоне поезда, в который он сел по собственной воле, Позднышев все больше и больше возбуждается. Та же добровольная зависимость действует и на повествовательном уровне: ненадежность Позднышева как рассказчика сочетается с его отчаянной потребностью в адресате, исповеднике, и он, возможно, прибегает к ретардации и ретроспекции, проспекции и нагнетанию напряжения ради попутчиков, составляющих его аудиторию, с целью сделать свой рассказ для них увлекательным. Толстой наделяет безымянного рамочного рассказчика максимальной прозрачностью, чтобы эта потребность Позднышева была как можно яснее видна читателю. Собственно, рассказчик, который познакомился с Позднышевым и теперь пересказывает его историю, ни разу не сообщает нам, своей аудитиории, о собственной реакции на рассказ Позднышева[175].

5. Как же нам понимать эту как будто умышленную зависимость Позднышева от внешнего мира? Думаю, что здесь нам снова может помочь Витгенштейн. В «Трактате» он утверждает, что этика, как и логика, трансцендентальна. К. Даймонд отмечает:

Подобно тому как логика для Витгенштейна не является отдельной дисциплиной со своим набором истин, но пронизывает любую мысль, так и этика не имеет отдельного предмета – скорее, этический дух, отношение к миру и жизни может пронизывать любую мысль или речь. Витгенштейн… говорит о двух разных, так сказать, взглядах на мир в целом; он называет их взглядом счастливых и взглядом несчастных. Счастливые и несчастные как бы живут в разных мирах.

Исследовательница предполагает, что «этический дух связан с умением жить в согласии с тем, что происходит именно то, что происходит, с тем, что желание человека иметь это, а не то, – просто очередная вещь, которая происходит, и что он в некотором смысле «бессилен» [Diamond 2000: 153–154][176]. В общем, можно было бы предположить, что Позднышев отвечает этому условию, хотя и с натяжкой, потому что он кажется таким зависимым от посягательств внешнего мира; но он хочет и ищет этих посягательств, и это выдает его безмерную волю к посягательству на внешний мир, которая оборачивается озлобленностью и ревностью, когда этот мир должным образом не выполняет его волю, условия, которые Позднышев ему ставит[177]. Думаю, Позднышев имеет в виду нечто подобное, когда признает, что его жена – «тайна, как была, так и есть. Я не знаю ее. Знаю ее только как животное» (27: 64) – и, наконец:

Ведь ужасно было то, что я признавал за собой несомненное, полное право над ее телом, как будто это было мое тело, и вместе с тем чувствовал, что владеть я этим телом не могу, что оно не мое, и что она может распоряжаться им как хочет, а хочет распорядиться им не так, как я хочу (27: 68).

Витгенштейн, по мнению К. Даймонд, считает, что «злая воля» не носит эмпирического характера в том смысле, что она, по сути, определяется как злая тем, чего конкретно она желает, – скорее, злая воля – это воля, отношение которой к миру состоит в том, чтобы ставить ему условия, а будучи фрустрированной, впадать в озлобленность на мир[178]. Это согласуется с тем, что, как мы видели в предыдущей главе, утверждал Шопенгауэр: конкретные действия, проистекающие из порочного характера, зависят от того, какие конкретные мотивы действуют на этот характер. Поскольку исходя из этого понимания зло и злой характер – это не отношение в мире людей, предметов, положений дел и т. д., а скорее отношение к миру, Витгенштейн в «Трактате» утверждает:

6.421. Понятно, что этика не поддается высказыванию.

Этика трансцендентальна.

(Этика и эстетика суть одно.) [Витгенштейн 1994, 1: 70].

На мой взгляд, Толстой, как и Левин после обращения, приходит к сходным убеждениям, когда в «Что такое искусство?» утверждает:

Добро есть действительно понятие основное, метафизически [отзвук Шопенгауэра; Витгенштейн сказал бы «трансцендентально»] составляющее сущность нашего сознания, понятие, не определяемое разумом [ «не поддается высказыванию»].

Добро есть то, что никем не может быть определено, но что определяет всё остальное (30: 78–79).

Точно так же Толстой подразумевает, что эстетика, как этика и логика – так же, как у Витгенштейна, – не ограничивается существующими в мире прекрасными объектами, а скорее пронизывает отношение человека к миру и его причастность к нему: Толстой распространяет понятие настоящего искусства на «всю деятельность людскую, передающую чувства» (30: 67), так что «искусство, в обширном смысле слова, проникает всю нашу жизнь» (30: 66). Кроме того, мы видим, что Толстой отождествляет эстетику и этику в том, что можно назвать «отношением к миру»: он обосновывает заражение человека искусством характером этого человека, понимаемым в терминах Шопенгауэра и Витгенштейна: «Оценка достоинства искусства, т. е. чувств, которые оно передает, зависит от понимания людьми смысла жизни, от того, в чем они видят благо и в чем зло жизни» (30: 68). И мы помним, что, говоря о гипнотическом воздействии сонаты и музыки вообще, Позднышев позаботился уточнить: «я говорю про себя» (27: 61).

Позднышев, если исходить из Витгенштейна, именно такая злая воля, и проницательный читатель это поймет, услышит это как бы изнутри его рассказа. Полагаю, что именно на это намекает Толстой вторым эпиграфом к повести: «Он же сказал им: не все вмещают слово сие, но кому дано (Мф 19: 11)». Также в письме к своему другу и издателю (Л. фон Фикеру) Витгенштейн писал, что он рассматривает трактат как этическое произведение, но что эта важнейшая часть его работы не может быть выражена дискурсивно:

Я возлагаю на вас мои надежды. Возможно, вам немного поможет, если я напишу вам несколько слов о моей книге, поскольку от ее чтения вы, я уверен, ничего особо не получите. Да вы ее и не поймете; материал покажется вам совершенно чужим. По правде говоря, он вам не чужой, потому что смысл книги этический. Сначала я хотел написать несколько слов в предисловии, но передумал; однако напишу их сейчас вам, потому что для вас они станут ключом к книге: я хотел написать, что моя работа состоит из двух частей – из той, что перед вами, и из той, что я не написал. И вот именно эта вторая часть – важнейшая. Ведь этическое ограничено в моей книге как бы изнутри, и я убежден, что, строго говоря, оно может быть ограничено ТОЛЬКО так. Короче говоря, я думаю: все то, о чем многие сегодня болтают,