На суше и на море - Збигнев Крушиньский

Испытываю страх, как будто до сих пор идет война. С содроганием беру в руки газету и бессмысленно читаю буквы. Меня обступают сокращения. Требуют расшифровки, но я больше не способен их решать. Ну например, я не понимаю, как возможны общества, состоящие из одного члена. Не понимаю, зачем призывают к своекорыстию. Почему права должны быть на стороне партикуляризма. В спешке заменяют членские билеты на паевые свидетельства, которые тут же сливаются в оргединицы участия в чем-то маленьком. Разве членский билет не был свидетельством того, что его владелец принимает участие? Опять меняют названия улиц, хотя заменить следовало бы асфальт. Я не знаю, где живу, куда эмигрировала моя малая родина, куда девалась Европа, кто предается лени в домах творчества и совершенно безыскусно тасует фразы. Азия не спит, и вместе с кедами к нам приходят ее ноги. Я не понимаю объявлений. Что означает, что «18-няя делает без и тоталь»? Я позвонить, что ли, должен? Так я вообще теперь не пользуюсь телефоном, опасаясь, что мой разговор фиксируется на аудио.

С изумлением присматриваюсь я к коллегам, которые всю жизнь считали, что задача писателя воспевать. Воспевать то, что есть, что существует, не где-то там, витая в облаках, а здесь, на расстоянии вытянутой руки, за углом, рядом. (Поэтому воспевали Влащчика.) А тут вдруг выскочили, впряглись в перемены. Принялись осуждать консерватизм, который сегодня означает революционные симпатии. Осуждают его те, кто не умеет жить без передряг.

Конечно, хотелось бы не кануть в Лету. Память у меня хорошая, на мемуары хватит вполне. Однако сегодня пользуются успехом сувениры из приморского киоска, янтарь с сидящим внутри комаром, который больше не укусит, лакированные корешки, чайки на подставке, обклеенной ракушками, волнорез из спичек, якоря из тонкого металлического листа, прикрепляемые к лацкану. Металлопластика. Пластмасса.

Но я не пишу, я ничего не скажу. Фиксирую уже только мертвую природу предметов. На моем письменном столе лежит желтый карандаш, годы не использовавшаяся вставка для стального пера со следами чернил, лампа как лампа, никаких сравнений не ждите, бинокль, в который я рассматриваю воробья на перекладине, где весь день после обеда висит ковер с повторяющимся рисунком, серый компьютер, с чем угодно совместимый. В искусстве нет ничего более живучего, чем мертвая природа предметов.

Всего я боюсь, боюсь войти в магазин, боюсь резкого движения, точно после инфаркта. Если Бог существует, боюсь и Его.

На Новом Мясте они поймали такси и поехали к нему. В лифте не было лампочки и воняло. Ехали в темноте, то и дело прорезаемой светом с этажей. Он прижал ее к стенке, дернуло, и кабина остановилась. На мгновенье он оторвал руку от лайкры и принялся искать обгоревшую кнопку с номером. Целую вечность возился он у замка, испытывающего терпение грабителя. Они бросились на диван, мня и ломая оставленную там книгу, открытую на странице с отнюдь не захватывающим описанием. Ногой он спихнул кота, которому тоже хотелось потереться. Он расстегнул застежку, и грудь, ставшая на размер больше, вздохнула с благодарностью. Цепочка запуталась в волосах и работала как депилятор на шее. Зацепленный каблуком материал (Анна не сняла туфли) продемонстрировал большой коэффициент эластичности. Пиво испарялось и смешивалось с запахом пота и дезодоранта, который, если верить словарю, не пахнет. Он поднимался и опускался на локтях, а тело плескало в тело, заходясь в овациях. Еще не сейчас. Сейчас подумаем о чем-нибудь другом, невозбуждающем, предотвращая преждевременную работу фонтана.

В сейме держится коалиция, и преимущество все еще у яскерневцев. Строительная льгота будет рассчитываться от налогов, а не как раньше — от базового налогового уровня налоговых платежей. Если экспресс выходит со станции в шесть пятнадцать, а навстречу ему едет скорый, опаздывающий на два часа, то, допуская, что составы должны встретиться в полседьмого, когда и столкнутся. Опять засорился слив в ванне, и с этим надо что-то делать.

Не узнаете ничего, кто выжил, а кто убил. Нажимаю на клавишу и вижу, как пульсирующий черный квадрат строка за строкой пожирает буквы: две «н» и две «а» в слове «Анна», пустота, канувшая в зияющую бездну, вот и хорошо, ничего не скажу.

— Переводчиком, — удовлетворил я любопытство пограничника. — Работаю переводчиком, еду на конференцию. Меня пригласили, — показал ему приглашение.

Я испытывал легкое возбуждение, своеобразное удовольствие после контроля, обнаружившего, что в чемодане царит порядок. «Личные вещи, пользованные, ношенные, — заверил я таможенника, стоявшего неподалеку, у конца длинной металлической стойки, на которую сегодня пока еще ничего не выкладывали. — Ничего запрещенного среди них нет — переводчик должен придерживаться буквы».

Вот он я — взглядом обвел я шпалеру встречающих, выстроившихся по обеим сторонам никелированных заграждений. В толпе не оказалось никого, кому бы захотелось обнять именно меня. Кто-то слегка улыбнулся, но тут же потупил взор, поняв, что я «не тот». Пани из союза обещала мне сопровождающего с самого начала. Пришлем, сказала она, кого-нибудь в аэропорт, наверняка не пропадете, не волнуйтесь. Не пропаду, да и что волноваться, ведь я ехал в места не моих волнений и тревог.

Я отошел в сторонку и встал в самой выигрышной точке. Ожидающие постепенно рассредоточивались, исчезали, дождавшись своих половинок. Цветы меняли хозяев, багажные тележки, на мгновение оставленные, закрывали проход. Прошли пятнадцать минут, показавшиеся целым часом, — опоздания в аэропорту считаем в четвертном размере. Однако спешить мне было некуда, я стоял на твердой почве, покрытой плиткой с замысловатыми зигзагами. Повсеместность кафеля предполагала чистоту, вошедшую в обиход после годов запустения. Теперь кафелем покрывают все подряд: пиццерии и памятники, киоски, прилавки, катафалки, костелы, а в костелах — исповедальни, загаженные хуже туалетов, даже кладбища: оживленные модой, они так мерцали на заходе солнца благородными переливами азулехос, будто возносились в небо.

Пребывая в ожидании, я изучал таблицу валютных курсов, все казались мне невыгодными. Пересчетчик фунтов и марок, мало того что несовершенный, все время увеличивал разрыв между курсом покупки и продажи, а в конце операцию венчали комиссионные, обозначенные мелким шрифтом внизу у окошка, так что их величина совершенно пропадала за вываленной на стойку перед стеклом кучей брошюр, призывавших пользоваться платежными карточками, более удобными, снимающими головную боль пересчетов. Маленькие флажки денежных народов, представленные на таблице рядом с символом валюты, поражали если не ересью, то бунтарством: где-то не хватало звезды, где-то крест расслаивался, а из нашей валюты флажок и вовсе пропал: весь синий, он как будто призывал вступить на путь валютного объединения. Я стал считать, сколько раз надо обменять имеющиеся у меня деньги, чтобы совсем их лишиться. Ход мысли был верен. Если всегда что-то теряешь при обмене, то когда-нибудь ничего не останется.

Уставший и обнищавший, сел я на лавку у стены. Передо мною был большой телевизор, подвешенный на специальных кронштейнах. Двигался фиолетовый рот исполнительницы, но голос был отключен. Я не знал, на каком языке она поет, не знал мелодии аккордов, не мог присоединиться даже к припеву. Впрочем, все было шиворот-навыворот, автомобили шли задним ходом, дым засасывался обратно. Яблоки залетали на ветки, прах сбивался в глыбы. Певичка открывала рот и все время двигалась назад, а значит, чтобы не спутаться, она должна была петь палиндром. Сейчас поперхнется — пронеслось у меня в голове, — посмотрим, как она проглотит восклицательный знак!