Музей «Калифорния» - Константин Александрович Куприянов

Карта показала мне переплывающего по спокойной воде путника с мечами, карта показала мне царицу с посохами, карта показала мне мою цифру — восемнадцать, и что-то щелкнуло в моих мозгах. Остывала майская зелень, и холодно было лежать, но я забыл о теле и невзгодах тела. Прочитал про цифру «один», затем про «восемь», а затем и про девятку. Я прочитал, не замечая, как бостонский майский день сходит в дождливый вечер и как люди спешно разбирают свой рынок неверия, свою ярмарку игрушек без содержания, как окликают меня — узнают, не нужен ли зонт из радуги. А мне ни черта не было нужно, я читал карты, наперекор всему обещали они спасение от голода в последний час. И я начал слабо верить, что год не будет голодным, хотя ползала в брюхе змея, брюхо разъедала виверна:

«Number One. Genesis.

Рождение — это вход в игру Возмездия. Костяшка — это игрок в царстве Возмездия и заодно личность, вернее символ личности, которому уготовано скитание от дома к дому

[так тебе уготована постель в нью-йоркской однушке, стоящей тысячу четыреста долларов в месяц — цена, которую нищий камбоджиец не заработает за весь свой lifetime, но там по стенам развешано и стекает изобилие, а следующий дом уготован в Бостоне, каморка, три на два метра, с постелью, столом и вешалкой, за стенкой индус-студент проходит собеседование, последний шанс перед тем, как первый мир выставит его за порог, а точнее — низвергнет в пасть нищеты, но, впрочем, я куда-то убежал из книги, прости, но разве не бывало, что ты, читая, поднимал глаза, фокусировался на прибое, на узоре обоев, на зеленой лужайке, писающей собачке, грудастой девочке, подкачанном мальчике, и терял нить, и думал: „где та строка, которую я только что читал?..“], согласно выкинутой костяшкой участи. До того, как родиться, он вне игры Возмездия. Но когда рождение происходит, он становится связан законами Возмездия. Этот мир — царство Возмездия.

Желание ведет к тому, чтобы принять и пропустить через себя узел Возмездия. Если бы не было желания играть, игрок не оказался бы втянут в игру. Игра составляет суть сознания, и вначале ее не было; но сознание не способно, в силу своей игривой природы, сохранять покой

[о, расскажи это мне, ненавидящему лучшее место на Земле, которое мне выпало звать домом: сперва престольный имперский город, куда стянуты узлы всех дорог, что отмечены печатью «русскости», а затем, когда через невероятное усилие я таки вырвался в периферию другой империи, на побережье, и там тоже не обрел покоя, сделался restless and lazy, сделался нетерпеливым и нервным, как будто мне что-то прищемили, и вот я в Бостоне, шатаюсь под дождем, сжимая мокрой рукой рукоять худого зонта, падаю то и дело в лужи и ищу огонек в окне, захожу туда, где еще не закрыто, припадая с одной целью к лампе и кружке пива — ради пучка света, чтобы осветить эту страницу и чтобы дальше жадно поглощать ее].

И потому… „Да будет Свет!“ Да будет игра. Совершенство стало множеством, перестав быть единством-потенциалом только для того, чтобы сыграть в игру.

Когда игрок решает войти в игру, он имитирует изначальное творение, пародирует в своем роде решение Творца отойти от сладостного воскресного безделья и заняться величественной космической игрой, в которой все игроки — малые космосы. Если принял решение играть, то должен подчиниться правилам (dharma), а также смириться с узлом-законом Возмездия (karma), который затянется на твоей глотке.

Сюда игрок попадает в самом начале — выкинув костяшкой шестерку. Для этого в нем заключают союз пять устойчивых элементов: 1) видимые: воздух, огонь, вода и земля; и 2) невидимый — эфир; их союз обеспечен фокусом сознания, и вшестером пять элементов и сознание позволяют игроку войти. Каждое рождение — это завязь игры, предмет же конечного вожделения игрока — космическое сознание, то есть то, с чего он начал, еще не вступив в игру. Нет другого направления, цели или смысла играть в игру, кроме возвращения. Игра настолько проста, что лишь желает закончить цикл, завершить саму себя. Рождение — ключ, он отпирает врата игры, и игрок входит в бесконечное путешествие, нацеленное на то, чтобы завершиться.

Единица восхваляет солнце, единица принадлежит солнцу, которое, в свою очередь, отвечает за рождение планеты и любой жизни на ней».

Голос цифр поселил во мне тревогу, я впервые всерьез забеспокоился: могли ли люди, дети матушки синеглазой, зеленокожей, из недр земли рожденные, грязные и напуганные шорохами и приливами, наблюдающие за постоянной смертью новорожденных и безнадежностью, выйти из цепких лап стихии и прийти за мгновение к столь чистой и совершенной концепции, как цифра?

Могли изобрести элегантность единицы в сравнении с исчезающей, мерцающей, несуществующей двойкой?.. Прийти к тройке, появляющейся там, где выраженная, твердая единица и плакучая, водянистая двойка соединены?..

И даже если само понятие количества еще могло попасться им на глаза, то как дальнейшая математическая стройность умножения, деления, распада недостаточно совершенных цифр и разная сила в них, — могла ли вся эта гениальная простота пустить корни в примитивном, стонущем под гнетом смерти разуме?.. Или же я попросту ничего не понимаю в том, как ранние люди были устроены?

Той же тревожной ночью, в том же в дождливом Бостоне:

«Number eight. Avarice.

…но тщеславие [предыдущая цифра — семь] заставит игрока на следующем ходе испытать алчность. Он станет так одержим иллюзией отделенности от других, что никакое утоление желаний не окажется достаточным. „В конце концов, — подумает игрок, пораженный тщеславием, — я настолько лучше других, что я заслуживаю всего, чем они обладают“. Тем самым в этой игре хвост алчности сплетен в крепкий узел с хвостом зависти — зависть, порожденная тщеславием, приведет игрока в пасть алчности.

Наконец-то игроку откроется способность возненавидеть всей чернотой сердца других игроков: вот он стал слишком хорош, чтобы быть одним из них, а имущества у них куда больше, чем то, что они могли заслужить. Значит, есть причины, почему все, что они имеют, должно перейти к нему. Игрок делается озлобленным и жаждет чужого. В конце концов алчность становится одержимостью более злобной и ненасытной, чем жадность, потому что заставляет жаждать большего, чем просто материальные вещи: она толкает к желанию забрать чужое положение, славу, семью… Алчность — словно умноженная на зависть жадность, и эта змея лишь становится сильнее по мере того, как