Я взлечу - Энджи Томас

содержит множественные призывы к насилию и нападки на правоохранительную систему и пользуется большим успехом у несовершеннолетних слушателей.

Раз – и из телевизора раздается мой собственный голос. Нецензурные слова запиканы. Но играет не вся песня. Только отрывки:

«Ты валишь меня на пол… это чревато…»

«Представь, я зубы стисну и до конца пойду:

Ты мигом сгинешь, ляжешь в могилу, сгоришь в аду…»

«На мне пояс-патронташ сидит туго, как рюкзак, на курок нажать? На бедрах клипсы полнят меня как чипсы».

«Если коп нападет, я вне закона окажусь мгновенно…»

Буханка выпадает у Джей из рук. Она, застыв, пялится на экран.

– Брианна, – произносит она, как странное незнакомое слово, – это твое?

Восемнадцать

Мой язык мне не повинуется. Но мои собственные слова все равно звучат из телевизора:

– Вам не остановить мой полет, – декламируют мои одноклассники, – вам не остановить мой полет!

– Таким образом они угрожали школьной администрации, – говорит Салливан. – Послушав эту песню, ученики восприняли ее как призыв к насилию.

Стоп. Чего?!

То есть виноваты не эти два мудака, которые все время прикапывались к чернокожим и латиноамериканцам.

И не тот, кто нанес первый удар, – он ведь сам решил ударить.

Виновата песня, которую мы декламировали.

– Нескольких учеников арестовали, – продолжает корреспондент. – Как нам сообщили, охранников госпитализировали, однако угрозы для жизни и здоровья нет. Учеников отправили по домам, а школьная администрация вырабатывает план дальнейших действий. Мы вернемся с новыми подробностями в шесть часов вечера.

Экран гаснет – Джей выключила телевизор.

– Ты так и не ответила, – напоминает она. – Это твоя песня?

– Они нарезали ее на кусочки! Там нет никаких призывов к…

– Это. Твоя. Песня?

Она одновременно кричит и совершенно спокойна. Я сглатываю.

– Да… да, мэм.

Джей прячет лицо в ладони.

– Господи…

– Выслушай меня!

– Брианна, чем ты вообще думала? – кричит она. – Зачем ты все это написала?

– Они нарезали песню на кусочки!

– Их вполне достаточно! Ну-ка, где твой ствол, о котором ты читаешь? Покажи. И расскажи. Хочу, знаешь ли, видеть, как на моей шестнадцатилетней дочери «пояс-патронташ сидит туго, как рюкзак»!

– Это не про меня! Песня не об этом! Они вырвали слова из контекста!

– Ты сама это все написала. Не пытайся отрицать…

– Выслушай меня хоть раз! – ору я во всю глотку. Джей подносит ладони ко рту, будто в молитве.

– Во-первых. Не. Повышай. Голос, – рычит она. – Во-вторых. Я тебя услышала. Я услышала достаточно. Моя дочь читает рэп как заправская бандитка.

– Там другой смысл!

– Ах, другой? Тогда почему ты мне до сих пор ни словечка о песне не сказала? А, Брианна? Послушать новости, так ее уже все знают. Почему я об этом впервые слышу? – Я открываю рот, чтобы ответить, но не успеваю сказать и слова – Джей отвечает сама: – Потому что ты прекрасно понимаешь, что наговорила того, о чем понятия не имеешь.

– Нет, потому что ты всегда спешишь с выводами!

– С выводами спешат, когда есть причины спешить!

Серьезно… Неужели это мне говорит она, именно она?

– Так вот почему все думают, что ты снова употребляешь наркотики? У них тоже есть причины?

Она не сразу находится с ответом.

– А знаешь, в этом ты права, – наконец говорит она. – Совершенно права. Люди в любом случае будут придерживаться стереотипов и про меня, и про тебя, что бы мы ни делали. Но, Брианна, между нами есть большая разница. – Она встает ко мне вплотную. – Я не даю никому лишних поводов всякое обо мне думать. Ты когда-нибудь слышала, чтобы я разгуливала и всем рассказывала про наркотики?

– Я…

– Ты. Слышала. Чтобы. Я. Всем. Рассказывала. Про. Наркотики? – Она хлопает на каждое слово.

Я смотрю в пол.

– Нет, мэм.

– Ты видела, чтобы я вела себя как наркоманка? Хвасталась, что употребляю? Нет! А ты специально делаешь все, чтобы подходить под стереотипы! Ты вообще подумала, что теперь будут думать обо мне, твоей матери?

Она по-прежнему меня не слышит.

– Если ты просто послушаешь песню целиком… Честно, она совсем не о том. Там как раз про то, как меня достали их стереотипы.

– Брианна, ты не в том положении, чтобы играть словами! Мы все не в том положении. Никто не поверит, что это просто игра.

Мы обе замолкаем.

Джей закрывает глаза и подпирает ладонью лоб.

– Иисусе… – бормочет она, как будто имя Божье ее чем-то успокоит. – С сегодняшнего дня никакого больше рэпа.

Я отшатываюсь, как от удара. И больно – как от удара.

– Но… что…

– Я не готова сидеть сложа руки и смотреть, как ты повторяешь судьбу отца, понятно? У него тоже был образ рэпера-бандита, и что в итоге? Пуля в лоб.

Я постоянно слышу, что отец встрял в уличные разборки потому, что читал рэп про уличную жизнь.

– Но я не он!

– Я запрещаю тебе все это. – Джей мотает головой. – Так нельзя. Я запрещаю. Займись учебой и не лезь во все это. Ты меня поняла?

Я поняла только то, что она сама ни хрена не понимает. Не понимает меня. Это бьет даже больнее, чем выпуск новостей.

Но я глотаю обиду, как истинная Джексон, и смело смотрю ей в глаза.

– Да, я тебя поняла.

***

Я очень хорошо ее поняла. Очень. Вечером Суприм назначает мне встречу на утро, и я тут же соглашаюсь. Он пишет, что тоже видел новости и хотел бы это обсудить.

А еще он посмотрел рейтинги Dat Cloud, и моя песня там на первом месте. После выпуска все кинулись ее слушать.

Мы встречаемся в «Рыбной хижине», захудалой забегаловке на Кловер-стрит. Выйти из дома удается легко: сегодня суббота, и у Джей ежемесячная отчетная встреча наркоманов в завязке. В этот раз еды на всех не хватает, но они много болтают, и как будто не страшно. Я говорю Джей, что иду к дедушке с бабушкой. Она поглощена беседой и говорит мне только: «Ага».

И вот я еду на велике к Кловер-стрит, в наушниках и с рюкзаком, а под худи спрятан отцовский кулон. Еду быстро, чтобы не замерзнуть. Дедушка говорит, что Саду ничего не страшно, кроме холодов. Понятно, почему на улицах почти никого.

На Кловер-стрит царит разруха и запустение, как будто здесь прошла война. «Рыбная хижина» – одно из немногих заведений, которые остались работать. Тетя Пуф объясняет, что во время протестов владелец, мистер Барри, повесил на дверь табличку: «Собственность чернокожих». И да, тетушка участвовала в беспорядках. Даже обнесла несколько магазинов – например, добыла себе пару телевизоров.

С того вечера на Ринге от нее ни весточки. Нет, на этот раз она не исчезала. Вчера звонила Джей. Просто не хочет меня видеть.

У дверей «Рыбной хижины» уже припаркован «хантер» Суприма. Свой велик я завожу внутрь. Было бы тупо оставлять его снаружи – сопрут. А мистер Барри, владелец, прикапываться не станет. Он, кстати, сразу же здоровается: «Привет, Ловорезка!» Из-за отца мне здесь очень многое сходит с рук.

Стены «Хижины» обиты деревом, как гостиная дедушки с бабушкой, но здесь дерево покрыто темной жирной пленкой. Бабушка бы такого не допустила. Телевизор в углу потолка всегда настроен на новости, и мистер Барри постоянно с ним перекрикивается. Вот и сегодня он стоит за стойкой и вещает: «Этот кретин ни слова правды не скажет!»

Суприм занял столик в углу. На нем темные очки – кажется, он их вообще не снимает. Он с аппетитом поедает жареную рыбу с яйцом – фирменный завтрак «Хижины». Увидев меня, он вытирает рот.

– А вот и героиня дня, – и делает мне знак садиться напротив. Я прислоняю велик к стене. Суприм подзывает мистера Барри: – Мистер Би, принесите юной даме все, что она пожелает! За мой счет.

Мистер Барри записывает наши заказы в блокнот. Раньше я думала, что он похож на молодого Санта-Клауса – черноусого и чернобородого. Теперь у него появилась проседь.

Я заказываю креветки с кукурузной кашей и «санкист». Его можно пить в любое время суток – это газированный апельсиновый сок. Я буду верна ему до самой смерти.

– Поздравляю с первым местом в рейтинге, – говорит Суприм, когда мистер Барри уходит. – У меня для тебя подарок по случаю, – и достает из-под стола пакет.

Он не очень большой, но тяжелый – приходится взять двумя руками. Внутри темно-серая обувная коробка с логотипом в виде дерева.

Поймав мой взгляд, Суприм ухмыляется, демонстрируя золотые зубы.

– Давай, открывай.

Я достаю коробку. Уже понятно, что