Американская ржавчина - Филипп Майер

Ли уселась на бордюр, разгладила юбку и вновь залюбовалась Долиной. Вот ведь – асфальтированная парковка, а все равно вокруг деревья в весенней листве, зелено, и открывается прекрасный вид. Вообще-то в Долине почти отовсюду открывается прекрасный вид, и так было всегда, даже когда работали все заводы. Ландшафт небанальный, масса зелени, по склонам холмов рассеяны маленькие уютные дома, заводы и фабрики расположены по берегам реки, прямо картинка из учебника по средневековой истории – вот место, где люди живут, а вот здесь они работают. Вся жизнь как на ладони.

Ли встала. Все-таки у нее исключительные способности к самообману. Решение Айзека остаться здесь вовсе не требовало долгого глубокого анализа, просто он гораздо острее, чем она, ощущает разницу между правильным и неправильным. Да и вообще чем кто-либо. Он никуда не уехал, потому что считал: неправильно оставлять отца в одиночестве. Потребовалось целых пять лет, чтобы убедиться в обратном. Пять лет – если не задумываться, не так уж много. Но годы состоят из дней, а дни из часов, а порой даже несколько минут рядом с Генри могут быть дьявольски мучительны. По крайней мере, для Айзека. Ли не особенно терзалась угрызениями совести, когда уезжала, – прежде чем спасать мир, надо спасти себя. Да и Айзеку тогда было всего пятнадцать. А жить своей жизнью и означает, в некотором роде, не хоронить себя под чувством вины. Прекрати, оборвала она себя. Всему есть мера.

Надо позвонить Саймону. Ну естественно, здесь нет сети. Придется позвонить вечером из дома и попросить Саймона перезвонить, чтобы отец не жаловался на дороговизну междугородных разговоров. Ли стало скучно. Порывшись в машине, она не нашла ничего почитать, наверное, так и должно быть, но у нее под сиденьями обязательно валяется несколько журналов и книжек, есть свои прелести в беспорядке в салоне. Поскольку и речи быть не могло, чтобы вернуться в больничный холл и читать там “Наш еженедельник”, она включила радио – “Питтсбург – национальное общественное радио”, а потом вдруг решила пошалить и поменяла все настройки, у отца радио вечно транслировало тупые беседы. Почему-то испытала при этом искреннее удовлетворение.

Отец вернулся от врача, и они поехали обратно на юг. В Бьюэлле, припарковав машину, отправились по делам. И консультант в банке, и кассирша в супермаркете узнали Ли, а кассирша даже вспомнила, что Ли выступала с речью на выпускном и в средней школе, и в старшей, и что Ли уехала учиться в Йель и закончила его, и еще она помнила, что Ли получила Национальную стипендию за заслуги. Ли смутилась – она вообще не знала эту даму, хотя мило улыбалась и делала вид, что рада встрече. На кассе она автоматическим движением протянула карточку, но Генри сконфузился, заволновался, потянулся со своего кресла и отобрал карточку Ли у кассирши:

– Я сам.

Ли не знала, извиняться или не стоит. И только выходя из супермаркета, вдруг осознала, что в Нью-Хейвене едва ли наберется и полдесятка людей, знающих о ней столько же, сколько местная кассирша.

На парковке люди подходили к Генри перекинуться парой слов, но, скорее, просто хотели поздороваться с Ли. Как все же много здесь стариков. Население Долины состоит из очень старых и очень молодых, на улице теперь встретишь либо пенсионера, либо пятнадцатилетних девчонок с детскими колясками. Когда она укладывала кресло в багажник, раздался оглушительный свисток и по железнодорожным путям, проложенным позади супермаркета, медленно прогрохотал поезд, груженный углем. Дальше рельсы вели к полуразрушенному сталелитейному заводу, все еще высившемуся над городом, там отец проработал двадцать с чем-то лет. Она вспомнила, как ходила с мамой встречать его после смены, как звучал гудок, улицы заполняли толпы мужчин в чистых комбинезонах и толстых шерстяных рубахах, с коробками для ланча в руках, а другие мужчины, в грязной одежде и с закопченными лицами, выходили им навстречу, и их коробки для еды были пусты. Ли помнила, с какой решимостью мать пробиралась сквозь плотную толпу, хотя была маленькой хрупкой тихоней, и как сама она гордилась, что похожа на маму; у нее не было периода подростковой стеснительности и неловкости, ей всегда нравилось быть похожей на маму. Отец никогда не обнимался с мамой на людях. Другие мужчины норовили покрепче облапить своих жен, а он лишь деликатно целовал ее и нежно брал за руку; отец был высоким, светлокожим, с крупным носом и густыми бровями, не красавец, но представительный и притягивавший взгляды, над толпой мужчин он возвышался, как корпуса сталелитейного завода над домами их городка.

Они вернулись домой, Ли помогла отцу выбраться из машины, но, перебираясь с водительского сиденья в свое кресло, он упал, а она не сумела подхватить его: даже постаревший и высохший, он все еще был слишком тяжелый. Упал не сильно, но все равно, толкая кресло по пандусу к дому, она проклинала себя за легкомыслие, за глупости с Поу. Это нечестно по отношению ко всем.

* * *

Вечером снаружи донесся странный звук, а потом еще раз, и еще, и она с трудом сообразила, что стучат в парадную дверь. Генри смотрел телевизор у себя в комнате. На миг она подумала, что это Айзек, но, бросившись к двери, сообразила, что Айзек не стал бы стучать. Ли вгляделась в темноту. На крыльце стоял Поу.

Он улыбался, но ее ответная улыбка была сдержанной, и он догадался, что с ней случилась какая-то перемена.

Ли открыла дверь, и Поу сразу же выпалил:

– Мне надо поговорить с твоим братом.

– Подожди, я оденусь.

И больше не было произнесено ни слова, пока они не отошли достаточно далеко от дома, чтобы отец даже случайно не смог их расслышать.

– Айзек ушел вчера утром, – сказала Ли. – Вскоре после тебя. С рюкзаком.

Она наблюдала, как выражение его лица менялось – удивление, потом страх. А потом – она никогда прежде такого не видела – пустота, лицо не выражало вообще ничего.

– Поу?

– Нам надо поговорить, – тихо произнес он. – Но лучше не здесь.

Ли вернулась в дом, заглянула к отцу. Телевизор орал почти на полную громкость.

– “Пайретс” против “Падрес”[22], – сообщил отец. – Если тебе вдруг интересно.

– Мы с Поу поедем покататься, – сказала она.

Он удивленно посмотрел на нее, но кивнул.

Они остановились на парковке у реки, на окраине города. В темноте все здесь казалось огромным, а вот эти пятна жидкой грязи, кажется, когда-то были травой, но, впрочем, Ли не слишком доверяла собственной памяти. Она начала забывать эти места, забывать подробности здешней жизни уже в тот самый момент, как уехала в колледж. Они нашли скамейку, в буграх и застывших потеках после многократных покрасок, уселись.

– Он слышал нас тогда, ночью, – сказала Ли.

– Что он слышал?

– Все.

Поу молчал, и она тоже молча смотрела на темную воду. Ли много раз бывала здесь. Когда-то тут было мило, обычное место свиданий. Они с первым парнем, Бобби Оутсом, приходили сюда купаться нагишом. Однажды она лежала на спине, глядя в небо, а потом оглянулась – а его нет; она нервно озиралась, но Бобби исчез. Все знали, что в реке водовороты, и она нырнула, разыскивая его, но бесполезно – было слишком темно, и она громко закричала, нимало не тревожась, что могут услышать, и разревелась, и поплыла к берегу за помощью. Как вдруг он вынырнул прямо перед ней. Оказывается, просто надолго задержал дыхание. Позже в ту же ночь она переспала с ним, ему было восемнадцать, ей шестнадцать, это был ее первый раз. Да, думала Ли, а потом я его бросила. Хотя бы на это гордости хватило.