Четыре унции кофе - Иван Райли

Кто-то окликнул: Акси! Я повернул голову на звук. И не поверил своим глазам. За столиком справа находилась компания из двух пар. Троих я видел впервые. Но парень, улыбавшийся мне своей голливудской улыбкой, был никто иной, как Винс, мать его, Стоурман собственной персоной. Мой старый школьный приятель, сосед и неизменный подельник во всем, что мы проворачивали, начиная лет с девяти и до нашего отъезда в колледж. Акси была моей погонялой. А его мы звали Ви. И были времена, когда этот знак – римская пятерка – красовался на столбах и заброшенных зданиях по всей округе. В отличие от него, я свою територию не метил, не позволяло воспитание. Винс! Он поднялся мне навстречу, мы обнялись. Оба были взволнованы и растроганы. Меня потрепало, но он выглядел убойно. Похоже, время остановилось для него сразу после диплома. Он был в кремовой рубахе с галстуком «Бриони», и пиджак его дорогого костюма висел на спинке. Винс представил меня своим. Эффектная блондинка была его женой. Вместе с ними на открытие пришли их друзья. Винс тотчас нашел для меня свободный стул. Так, значит, ты в Сиэтле? – спросил я, усевшись. Винс на секунду остановил руку, занесенную над моим бокалом: я? Нет, в Сиэтле Марк. Он кивнул в сторону друга. А мы – он имел в виду себя и супругу – в Нью-Йорке, уже лет семь? Он вопросительно взглянул на жену, и та подтвердила, кивнув. Мы выпили за встречу. Немного поболтали за столом, а потом вышли покурить. В колледже наши пути разошлись. Я пошел по пути гуманитария, а он вовсю увлекся компьютерами. Далее – все, как у современных гуру вроде Стива Джобса, ну или почти так. Команда единомышленников на старших курсах. Первые программы, написанные в примитивных условиях. Первые признания, первые поражения. Долгие годы труда и надежд. Банкротство и смерть первой компании. Затем новый игрок в команде, с приходом которого мозги начали работать в совершенно иной плоскости. Первый серьезный заказ. Компания Марка занялась компьютерным софтом для станков и комплексов по обработке металла, затем системами сканирования и распознавания. Теперь почти 60 процентов рынка под нами, сказал он, не хвастаясь, но с достоинством. Четыре офиса в стране. Два в Европе. По одному в Гонконге, Канаде и Бразилии. Два завода – один в Оклахоме, другой в Гуанчжоу. В «Форбс» мы пока не попали, но усиленно над этим работаем, сказал он, выпустив длинную струю дыма и улыбнувшись с долей самоиронии. А как ты? Я смотрю, стал королем ресторанного бизнеса? Слушай, так неожиданно. Я думал, ты давно профессор, ну там, диссертации, конференции, студенты. Тебя, насколько я помню, всегда тянуло в науку. И вдруг – рестораны. Он рассмеялся, обнимая меня одной рукой за плечо и прижимая к себе. А помнишь, как мы строили пакости старику Чахимски? А как лазили за сливами? А как вдвоем дали оторваться братьям Джимсонам и Кларку с этим, как его, Генри, а? Помнишь? Вот были деньки! Мы курили и вспоминали времена нашей боевой молодости, далекой и безвозвратной. У Винса было двое детей. Здесь, в Сиэтле, находился один из четырех офисов, о которых он упоминал, с Марком во главе. Я все еще помнил того Винса, угловатого подростка, вспыльчивого, отчаянного, грозу наших доморощенных уличных банд и покорителя девичьих сердец. Парня, которого больше нет. Теперь передо мной стоял компьютерный магнат с маникюром за штуку баксов, плавными движениями и мимикой счастливого человека. В том, как он говорил, как выглядел, во всем, что он делал, я улавливал некое новое качество, обретенное его образом вместе с уверенностью и богатством – лоск. Или стиль, если угодно. Мы вернулись за стол и еще долго сидели одной компанией. Потом, под конец, когда народ стал расходиться, обменялись телефонами и пообещали созваниваться. Прощаясь, он прошептал мне на ухо мой нелепый детский девиз: «Акси, человек-топор, сказал – что отрубил».

Старик Чахимски, о котором вспомнил Винс, жил когда-то в самом крайнем особняке на нашей улице. Его сад почти вплотную примыкал к городскому парку. Он рано похоронил жену, детей у них не было. Чем он зарабатывал на жизнь до того, как выйти на пенсию, никто не знал. Уже в преклонном возрасте его коленные суставы разбила подагра, отчего ходил он, опираясь на клюку. Местная шпана находила это безумно смешным. Его дразнили издали. Подкидывали ему записки с рожицами. Старик останавливался и вечно грозил кулаком своим обидчикам. Очень часто я видел его сидящим на крыльце с газетой в руках. Школьный автобус высаживал меня за два квартала, и мой путь каждый день лежал мимо его дома. Иногда я тихо застывал у забора. Ждал. Минуту, иногда больше, пока он не опустит газету или сложит ее рядом, посмотрит сквозь очки и покажет на меня указательным пальцем, дескать, я вижу тебя, маленький ублюдок, и я тебя достану. После этого жеста я пускался бежать со всех ног, понимая, тем не менее, что сдержать свои угрозы он не в силах. Но психологически это действовало вполне. В теплое время года Чахимски изредка бывал дома. Он любил рыбачить. Уезжал на пару дней куда-то за город на своей старой колымаге, ржавой, с нацарапанной гвоздем на задней дверце буквой «V» (ума не приложу, кому взбрело в голову сделать это). Если день был удачный, то вместо привычного любому детскому носу запаха барбекю из сада Чахимски доносился аромат копченой рыбы. На заднем дворе у старика была своя маленькая коптильня. Дощатая каморка, вроде сторожки, почти как обычный садовый чулан, в котором держат газонокосилку и мелкий инвентарь. Но с трубой. Однажды, пробравшись к нему на задний двор, пока его не было дома, сквозь щели мы рассмотрели жаровню, где он разводил огонь, и решетку с крючками, на которых развешивал рыбу. Пахло мерзко. Вспомнив о его угрозах, мы тотчас подумали, что коптить на этих крюках можно не только рыбу, и бросились восвояси. Но кроме нас был еще кто-то, заинтересовавшийся этой коптильней всерьез. Особенно, когда старик привозил свежий улов и развешивал его, оставляя коптиться сутки напролет. Сад его примыкал к парку, а парк своей северной стороной почти сливался с лесом, поэтому машины в нашем районе часто останавливались, пропуская оленей и косуль, чувствовавших себя на городских дорогах, как дома. В сад к Чахимски повадился енот. Зверь, видимо, был достаточно крупный, когти имел серьезные. Запах рыбы сводил его с ума, и он несколько раз пробирался внутрь по ночам, устраивая подкопы. Старик установил капкан, но животное оказалось хитрее. Ловушку оно чувствовало и всякий раз обходило ее стороной. От греха подальше. А вот рыбу уничтожало от души. Все это так достало, что Чахимски пару раз устраивал ночную засаду, дежуря с ружьем в окне до самого утра. Безрезультатно. Видимо из-за того, что в темноте старик не видел, сарай был ярко освещен и этот свет отпугивал потенциальную жертву. Разбрасывать яд он не мог, опасаясь навредить соседским котам, зайцам и белкам. В конце концов, помучившись, Чахимски нанял подрядчика и тот за один день забетонировал коптильню по периметру. Теперь старик мог спать спокойно. Енот пришел, принялся копать, но уперся в камень и вынужден был уйти ни с чем. Через несколько дней он повторил попытку, в другом месте. Утром старик нашел еще одну яму, след которой обрывался перед поцарапанным бетонным поясом. Но рыба внутри осталась в целости. Потом была еще и еще одна проба. Увы, повсюду, куда ни тыкался енот, его ждало сплошное разочарование. Каменная стена возникала тотчас повсюду, где бы он ни рыл.

В сущности, я был все тем же енотом. Пьянящий аромат нового проекта щекотал мои ноздри, но подобраться к нему я не мог, потому что дорогу преграждала бетонная стена ценой в двенадцать миллионов долларов, как минимум. Ежедневная суета, конечно, давала массу способов отвлечься. Но приходил вечер, и я снова вспоминал о коптильне. Франшиза – это все тот же ксерокс. Однажды встав на рельсы, вы запускаете печатный станок, тиражирующий копии вашей удачной находки. И все повторяется снова и снова с нюансами, только обогащающими постулат. После надцатой копии в дело включается механика, а творчество начинает идти на убыль. И причина не в самоуверенности. Для творчества нужно нечто большее, чем свобода деталей. Нужен порыв и ощущенение новизны. Если в очередном ресторане скатерти будут салатовые, а не кремовые, а вместо венских стульев поставят стулья эпохи рококо, то экстаза во мне такое обновление не вызовет. И все же, грех было жаловаться. Я вернулся в свое логово, ел лесные орехи, а поскольку стена не поддавалась, я решил заняться изучением свойств древесины. Все-таки стена-стеной, но коптильня-то была деревянной.