Гьяк - Димосфенис Папамаркос

смотрел на него. Хорошо, а сколько бычков ты забиваешь в день, а зарплату тебе платят в месяц, целиком за эту работу? Две-три штуки в минуту. Платят по-разному, как заработаешь. А ты там один такой на эту работу на всем производстве? Он, как всегда, серьезно мне отвечает, даже без намека на улыбку, говорит, нас там около двадцати. Это у меня никак в голову не укладывалось. Плохая работа, говорю ему, ты, так сказать, за одну смену убиваешь тысячу животных. И что же он мне отвечает? Я этого никогда не забуду, покуда жив, настолько меня это взбудоражило, аж волосы дыбом встали. В убийстве тоже есть своя красота. Но красота эта есть, только если есть необходимость. Нужно делать это без страсти, без ненависти. Убийца необязательно должен быть брутальным. Потому-то я тебе и сказал, что ты не подходишь для моей работы. Тут нужны не только мышцы. Нужно понимать и то, что я тебе сейчас сказал.

От этих слов я аж язык свой проглотил. Прав он был, но я больше о другом думал. Думал я о том, что же это за человек такой, ведь он утром просыпался, пил кофе, одевался, а затем шел в одно место, где давали ему в руки кувалду, и он начинал колотить ей и убивать, пока не стемнеет. А потом, опять-таки, возвращался домой, садился ужинать, газету читал, делал там дела всякие, чтоб не заботили его больше кровь и дерьмо, впитавшиеся в его тело, чтоб мог он спокойно сидеть в тишине в тот же самый день, когда слышал он тысячу раз мычание, тысячу воплей животных, которых он убивал. И сколько времени ты занимаешься этим делом? – мне только это пришло в голову спросить. С тех пор как сюда приехал. Уж поди без малого тридцать лет, ответил он. Хотел было я что в ответ сказать, но голос у меня пропал. Понимаешь? Тридцать лет. Тридцати лет в моей целой жизни тогда еще не набралось. Он понял, о чем я думал, и сказал мне только это, я был, говорит, сойлд еще до того, но я сам себе такой путь избрал. А ты, прежде чем ввязаться во что бы то ни было, обдумай хорошенько сам с собой, в чем ты собираешься запачкаться. Потому как чистеньких вообще не бывает, разве что бездельники. Это, пожалуй, и был самый дельный совет, который мне кто-либо когда-нибудь давал, потому как именно тогда я принял решение, что не надо мне там оставаться. Америка, чужбина, вот то, что меня запачкало, хоть и не по моей воле. И прав был Аргирис. Вот поэтому я все и страдал, хоть он один только все это время и видел.

Работу я нашел в конце концов. Там, в кофейне, мне порекомендовали одного человека, тоже грека, у него была бакалейная лавка, он собирался второй магазинчик открыть, так что ему нужен был человек для работы в старом. Денег там было больше, потому как место это было ответственное, что уж говорить, так что начал я кое-что потихоньку откладывать. Собирал я узелок, чтобы обратно уехать, видишь ли. Перестал я и ходить по всяким заведениям, ну, не то чтобы я раньше много ходил, ну, так, мог к женщине какой зайти, не больше того, единственное что – по воскресеньям ходил я в кафе с Аргирисом. И так постоянно, пока однажды днем я не сказал ему: надоело мне здесь, все одно и то же, одно и то же. Пойдем-ка куда-нибудь, съедим по куску вырезки, я угощаю. Сначала он отказывался, потому как такой он был человек, не выходил он за рамки своего круга, но я так сильно настаивал, что в итоге он мне сказал, ладно, мол, давай сходим.

Была одна таверна, которую я знал, потому как они покупали все необходимое у нас в лавке, так что туда мы и пошли. Сели мы, и начал я ему говорить, что есть у меня план назад вернуться и все такое, смотрю, опять он ничего в ответ не говорит, так что я повернулся и сказал: ты так и сидишь все время, будто в рот воды набрал, да, Аргирис? Расскажи и ты хоть что-нибудь, ну хоть раз. А что, например? – спрашивает. Ну откуда мне знать? – говорю ему, – ну вот, например, как это ты решил сюда приехать. Я расскажу тебе, но не потому что ты спрашиваешь, а потому что ты меня выслушаешь. Я с первого дня, как мы в кафе встретились, сразу понял, что ты не такой, как все. Ты и слушаешь, и терпение имеешь, чтобы все обдумать. Какой бы горькой для тебя ни была правда, ты не станешь от нее бежать. И я ценю это. Даже вот сюда ты меня пригласил, потому что настроение у тебя хорошее.

Сказал он мне, значит, что с войны вернулся он в двадцать втором, но среди всех прочих он выделялся, потому как воевал он не только в Малой Азии и в России, но и в первых войнах с турками и болгарами, а затем еще в первой большой войне. Набралось так ни много ни мало с десяток лет, как он порох нюхал. В восемнадцать лет, говорит он мне, я ушел, а в двадцать восемь вернулся. А как вернулся он, так радости столько было, дым коромыслом, даже и не расскажешь, потому как вернулся он с орденом за мужество и медалями. Эвзон – прямо загляденье. Не то что в деревне, так и во всей Греции таких, как он, можно было по пальцам одной руки перечесть. Сам Пластирас, говорят тебе, приколол ему медаль на лацкан. Вот это воин так воин, говорил его отец, когда обходил все местные кофейни. Вот в то время и уговорились они о помолвке с моей матерью. Ну, короче говоря, так уж гордился им отец, что сказал, мол, такой пир закатит по случаю его возвращения и всю семью созовет, чтобы все вместе они отпраздновали. Зарезали они барана, напекли пирогов, будто это свадьба какая, а как только уселись все за стол, поели, выпили, песен напелись, поворачивается один дядя и говорит: ну-ка расскажи нам, Аргирис, как там было тебе на войне?

Я-то непривычный был, говорит мне Аргирис, десять лет как на войне, так что я уже и позабыл, как надо с людьми разговаривать. Так что мне и в голову ничего не пришло, я сел и все им как есть рассказал. Все досконально. Долго я им все рассказывал, где я был, что делал, сколько