Гьяк - Димосфенис Папамаркос

устроиться. Так оно и случилось. Теперь ты понял? – говорит он мне. А мать моя, говорю ему я, почему она мне ничего не сказала? Ну, разве такие вещи говорят? – отвечает. И ничего, кроме этих слов, он больше в тот вечер и не сказал. А что бы я ни спрашивал, тот в ответ только «да» и «нет» отвечал. Только когда мы уже поднимались, чтобы уходить, он сказал, что угощение за его счет, да спросил, где я живу и сколько плачу, а когда я ему сказал, ответил, что это дорого, и ежели я хочу, могу прийти сюда в кафе в следующее воскресенье, он, мол, за меня договорится. Ладно, ответил я ему, приду.

Когда я пришел в следующий раз, застал его снова за тем же столиком. Он как будто специально так делал, ну, садился рядом с мясной лавкой, чтобы скрыть свой собственный запах. Хотел я его спросить, кем он работает, да не успел. Он, как только меня завидел, встал, оставил мелочь на столе за коньяк, и мы ушли. Он даже меня не спросил, хочу ли я что-то себе взять выпить, ни вообще ничего. Пошел он сам вперед, значит, и пошли мы вместе на север, через реку перешли и дошли до Лейквью[28], но это я уж потом узнал, что это место так называется. В общем, шли мы минут десять, двадцать? Ну, не больше, во всяком случае. Короче говоря, я понятия не имел, куда мы идем, но все озирался вокруг, чтобы заприметить кое-что и дорогу запомнить.

Долго ли, коротко, пришли мы к дому из красного кирпича, большому, в пять этажей. Вот и пришли, говорит он мне, а сам заходит в главный вход, там у него сзади была такая вроде как конторка. Ну, чего там долго рассказывать-то, позвонил он в какой-то колокольчик, вышел человек, он с ним по-иностранному поговорил, а через время вышел еще один, высокий такой, с Аргириса ростом, но мне показалось, что постарше его, и у него тоже один глаз был мутный такой, косой наверное. Видно было, что они знакомы, потому что тот, другой, как только его увидел, так сразу улыбнулся, подошел и обнял его за плечи. И начали они болтать, а потом я увидел, что он тому, другому пару раз на меня показал. А как они закончили, пожали руки, поцеловали друг друга крестообразно три раза, а потом тот другой, высокий, подошел ко мне, протянул и мне руку и сказал: Ваня, мэн гуд дил фор ю! Я тогда только одно сенкью и знал, ну, то есть, это я ему и сказал, а пока я пытался понять, на что это я согласился, Аргирис мне знак сделал, что пора идти.

Как только мы на улицу вышли, я спросил его, о чем говорили-то? Ты о чем договорился? Все хорошо, говорит он мне, на девять с половиной долларов ниже плата, чем то, что ты сейчас даешь, а ежели у тебя будет еще какая проблема, так ты приходи ко мне, скажи, я с ним поговорю. Ваню я хорошо знаю. А кто это такой-то? – говорю ему, он откуда сам будет? Потому как я, может, тогда и туго соображал, но английским мне его имя точно не показалось. И что же он мне говорит-то? Русский. Ай, да брось ты шутки-то шутить, говорю ему. Тут что, коммунисты есть в Америке? Он повернулся и говорит мне: Ваня – он из тех, с которыми воевали после семнадцатого года. Поэтому-то он и уехал. Посмотрел я на него хорошенько, потому как думал, что это он шутит так, но смотрю, он серьезный такой, так что я опять-таки его спросил. И что? Что «что»? – говорит он. Ты почему это ему так доверяешь? – спрашиваю, разве человек, который со своими собственными братьями воевал, может другому человеку добро сделать? Ты-то чего с русскими связался? – говорю ему, ты разве не в Малой Азии был? А до Малой Азии был я три месяца с Нидером в Крыму. С Ваней я познакомился потом уже, через много лет, когда сюда приехал. Но это неважно. В одной и той же войне с большевиками сражались. Я снова посмотрел на него. Давай шевелись, сказал он, не стой посреди дороги. Тебе еще идти вещи на квартире собирать надо.

Потом, пока мы шли, он сказал мне, что с Ваней познакомились они в одном баре, тот был пьян и пел одну песню, которую русские пели, те, что с коммунистами воевали, но кое-кто там услышал эту мелодию и приняли его тоже за большевика, стали нападать на него, но Аргирис знал эту песню, так что вступился за русского в этой потасовке, а потом они и подружились. Я-то больше побузить в потасовке хотел, сказал он мне, потому как в тот вечер кровь у меня так и кипела, но вот тебе на!

Я тогда впервые русского вблизи увидел, ну, то есть Ваню этого. И помню я, что спросил Аргириса, а они что, все такие. Да, такие они, ответил он, как пшеничные колосья. Светлые и бесчисленные. От земли неотделимые. А ты тоже там живешь? – спросил я еще через время. Нет, говорит, не выношу я русских. Я посмотрел на него вот так вот, потому как странно мне было, что был у него друг русский, но сам он не мог с другими русскими жить. Да, говорит он мне, вот так вот. Я стольких таких же перебил, что не могу больше видеть их, даже живых.

Вещи свои к Ване, да что там было-то, разве ж у меня добра много было, так, два чемодана, так вот вещи свои я сам отнес. Аргирис бросил меня посреди пути, даже прощаться как следует не стал. Да вот скажу тебе, был грех, я тогда и сам еще не был уверен, был ли он полудурком или просто таким вот тяжелым человеком, как это говорится. Это не так уж и важно. Вот такой вот лотерейный билет мне выпал, так что я его и держал в руке, потому как было это самое первое время и другой никакой компании у меня-то и не было.

Ходил я, значится, в кофейню по воскресеньям, сидели мы с ним вместе, и, врать тебе не стану, разговоров мы никаких особо не вели. Ну, то есть я говорил, а он только сидел там, пил и курил. Что бы я у него ни спрашивал, есть ли у него здесь семья, на что он деньги копит, видел ли он какие