Тысячелетний мальчик - Росс Уэлфорд

Конечно, мы все разговаривали и на наших родных языках. Дома с мамой я по-прежнему говорил на старонорвежском. С монахами в Джарроу – на англосаксонском диалекте, который теперь называется старым нортумбрийским.

Понимали мы и другие виды англосаксонского диалекта. Я осваивал язык франков и овладел греческим – на нём была написана большая часть Святой Библии, которую я, молодой писец, переписывал много раз.

Мы с мамой смеялись, вспоминая Иоханнеса. Он был хорошим другом. Прожив несколько лет в Джарроу, Иоханнес – как часто бывало с монахами – ушёл, вооружённый знаниями и Божьим словом.

Примерно тридцать лет спустя Иоханнес, направляясь в собор в Дареме, снова прошёл через Джарроу. Он превратился в довольно упитанного человека средних лет. Но улыбка у него была такая же тёплая, как и раньше.

Иоханнес присел к нашему очагу, посмотрел на нас и, поколебавшись, спросил:

– Бессмертаны?

Он знал. Мы ему доверяли и потому кивнули. Йоханнес улыбнулся, медленно качая головой:

– Чудны дела твои, Господи!

Мы тоже улыбались, хотя знали, что это не святое чудо, а наука. Ал-Химия, как мы её называли. Алхимия.

В тот вечер в нашем «Дубовом хуторе» я пародировал для мамы голос Йоханнеса. Ей казалось это забавным, и она с удовольствием вспоминала те времена.

– Чудны дела твои, Господи! – говорил я, а мама хихикала, может быть, уже в двухсотый раз.

Я бросил в огонь ещё одно полено. Плохое полено. Весь день я ленился и принёс дрова из ближайшей к дому поленницы – ещё не просушенные должным образом.

Дерево, которое само упало – уже сухое и мёртвое, – обычно сразу годится для очага. Но эти дрова были нарублены из дерева, которое ранней весной сломал ураган. Мама неодобрительно цокнула языком:

– Алве! Кажется, ты принёс новые дрова?

Робби, конечно, всё знал об огне. И я не стал рассказывать ему о дровах, как и о Йоханнесе. Зато рассказал остальное.

Мама отправилась спать, сказал я пожарному инспектору. Я же, как часто бывало, вышел поохотиться на кроликов.

Не торопитесь меня осуждать. Я охотился не для развлечения. Я охотился, чтобы у нас была еда. Говорю об этом, поскольку знаю: в двадцать первом веке некоторые люди, особенно горожане, болезненно относятся к таким вещам.

(Для охоты у меня была праща. Сейчас пращами не пользуются, но это очень действенное оружие. Моя представляла собой длинный кожаный ремень с небольшим мешочком посередине. Я сделал пращу много лет назад и пользовался ею довольно умело. Ещё у меня был отцовский нож. Лезвие его за столько столетий почернело и истончилось от многократных затачиваний.)

Однако об этом я Робби ничего не сообщил. Сказал, что пошёл прогуляться.

– Ночью? – спросил он, стараясь скрыть удивление.

К северу от нашего леса находится большое поле, на которое прохладными весенними ночами приходят кролики. До недавнего времени людей я там не встречал. Но когда построили новые дома, на поле стали выгуливать собак. И мне пришлось охотиться реже. Не хотелось попасть в чью-нибудь собаку или тем более – в человека.

Я взял большой налобный фонарь. Однако луна – почти полная – светила очень ярко, и мне не нужно было освещать дорогу. Поэтому я включил фонарь только на поле, направив луч на землю. Свет фонаря отражается в глазах кролика, и ты сразу видишь свою добычу.

Заметив одного, я медленно достал пращу и вложил в неё шарик примерно полутора дюймов в диаметре. Не отрываясь, я смотрел на блестящие глазки кролика и раскручивал пращу за тонкий ремешок. И тут заметил нечто странное. Какой-то новый свет на юге – очень слабый, серо-оранжевого цвета.

Цвета пожара.

Извините, но, думаю, вам не часто доводилось видеть, как горят дома, города, корабли.

Мне доводилось.

Я сразу понял, что произошло, и побежал в лес, отталкивая ветки, поскальзываясь на мху, задыхаясь и кашляя. Внутри меня разрастался ужас. Я чуть не споткнулся о Биффу, выскочившую из леса, и осознал: случилось нечто кошмарное.

– Биффа! Биффа! Иль! Идь! – кричал я, но кошка даже не повернулась в мою сторону.

В панике она бежала по полю, словно за ней гналась собака.

Тогда в моей голове раздался голос Рафеля, учившего меня боевым искусствам: «Успокойся, Алве. Твоё сердце нуждается в свежем воздухе». Я пытался дышать медленнее и глубже, но у меня плохо получалось.

Находясь в чаще леса, я не видел оранжевого зарева и не чувствовал запаха дыма. Но ближе к дому ошибиться было уже невозможно. Ещё несколько ярдов, и я услышал завывание на высокой ноте и треск.

Я стоял, задыхаясь, на лесистом склоне и смотрел на свой дом, наш дом, превратившийся в бушующий, ужасный ад. Жёлто-оранжевое пламя лизало деревья, и они словно съёживались от жара.

Мысль у меня была только одна, и я снова и снова кричал изо всех сил, напрягая сожжённые дымом лёгкие:

– МА-А-А-А-АМА-А-А-А! МАМА! МА-АМА-А!

Я даже не мог подойти ближе. Некоторые курицы смогли убежать, одна из них хлопала крыльями у моих ног. Другие остались запертыми в курятнике. Дверь в сарай, где жила коза Эми, была широко открыта.

В бессильном ужасе я смотрел, как стекло в окне трескается, а затем лопается от жара. Может, всё-таки подойти? Понять, что случилось с мамой? Я спрыгнул во двор – туда, где вчера Рокси Минто разбила голову. Спасать маму было опасно, но я, не в силах рассуждать здраво, побежал к углу горящего дома, по дороге прихватив ведро с водой.

Я вылил воду на лестницу позади дома, предполагая, что мне удастся забраться на второй этаж, где уже свирепствовал пожар. Лестница зашипела, и на короткое время у меня вспыхнула надежда. Но уже через секунду вода испарилась и пламя забушевало с новой силой.

Затем здание рухнуло. Деревянная перемычка над уже сгоревшей дверью обвалилась и ударила меня по руке, оставив ожог. Я завопил.

Потом отскочил и снова позвал:

– МАМА! ГДЕ ТЫ?

Меня накрыло облако дыма, и я закашлялся.

Вдруг в голову мне пришла ужасная и уродливая мысль. Странно, но даже в такой жуткий момент некая часть моего мозга была способна спокойно и детально анализировать ситуацию.

Не знаю, может, я на себе прочувствовал, что в минуты величайшей трагедии «всё замедляется». Впрочем, время для меня не замедлилось. Но некоторые вещи стали яснее, словно камера сфокусировалась на деталях обычно смазанной картинки.

И я подумал: «Не пришло ли время воплотить план?»

В дыму, ужасающем жару и грохоте разрушения одна лишь эта мысль была яркой и ясной, как звон монастырского колокола морозной зимней ночью.

Из-за огня и жара мне приходилось отходить всё дальше. Рука болела, а глаза щипало до слёз. Я снова и снова звал маму. Удалось ли ей спастись? Если да, то она, конечно, меня найдёт.