Царственная блудница - Елена Арсеньева

– Виват, Елисавет!..

И осекся. Раздвинув впереди стоявших, иззадних рядов вышел седой человек. Распрямил согнутые плечи, и сразу сталовидно, что некогда пролегала меж ними та самая косая сажень, которая делаетчеловека статным и неколебимым богатырем.

– Я Алексей Шубин.

Подпоручик Семеновского полка Булгаков провелрукой по глазам.

Да, сказывали, Шубин был некогда отчаяннокрасив...

И вот так же провела рукой по глазамимператрица, когда, спустя три месяца, промчавшись сменными тройками десятьтысяч верст, загоняя насмерть лошадей, Булгаков привез Шубина вСанкт-Петербург.

Бог весть, чего ждали былые любовники от этойвстречи! Однако если Елизавета Петровна, сделавшись императрицею, осталасьпрекраснейшею из женщин, то перед нею встал преждевременно постаревший, изможденныйчеловек с обезображенным оспою лицом...

Прошедшее вернуть оказалось невозможно. Темболее что в сердце Елизаветы Петровны давно царил другой – Алексей Разумовский,ее тайный супруг. Но почести человеку, пострадавшему лишь за свою любовь,воздали сполна. Алексея Яковлевича Шубина, вновь зачислив в Семеновский полк,произвели в генерал-поручики; наградили орденом Святого Александра Невского;пожаловали поместье – любимое императрицею богатое нижегородское село Работки,когда-то подаренное ей отцом при рождении, с прилегающими к нему деревнями;определили пенсию. Поскольку здоровье Алексея Яковлевича было окончательноподорвано каторгою, то службе и пребыванию при дворе он предпочел участьпровинциального помещика.

Сюда, в Работки, он вызвал свою камчатскуюжену, на которой был когда-то женат насильно, но к которой успел привязаться. Сней прибыла целая компания молоденьких и хорошеньких камчадалок, которыенекоторое время после смерти супруги составляли гарем стареющего помещика, нопотом были им выданы за парней соседней деревни Чечениной.Старожилы-нижегородцы рассказывали, что потом долгие годы жителей Чеченинадразнили камчадалами и у половины из них были раскосые, узкие глаза.

В Санкт-Петербург Шубин наведывался лишьнесколько раз за все годы, и то инкогнито. Не хотел государыне о себенапоминать и жил вообще очень тихо... Но каждый год, в день тезоименитстваимператрицы, гремели пушки, нарочно для этого поставленные у воротработкинского имения, а старый хозяин, выйдя на крыльцо, салютовал шпагою итрижды выкликал во весь голос:

– Виват, Елисавет!

Дом, в котором находилось английскоепосольство, не видел еще приемов, равных по пышности тому, который сэр УильямГембори задал в честь помолвки своего племянника. Слухи об ужине, ожидавшемгостей, ходили баснословные, и русские, которые всегда не прочь пышно поесть, атакже посланники других стран (строившие из себя утонченные натуры, ноотличавшиеся не меньшим чревоугодием) с нетерпением ждали прибытия императрицы.После этого должны состояться танцы, а затем всех пригласят наконец-то к столу.

Атенаис Сторман – проще говоря, Афоня – ждалапоявления ее величества с особым чувством. Выражение плохо скрытого волнения инетерпения на лице Никиты Афанасьевича доводило девушку до истинногоисступления. Ревность кружила голову. Она то и дело нервически стискивала руки,пытаясь таким странным способом сдержать дрожь губ. Глаза ежеминутно готовыбыли наполниться слезами, и удерживалась от них Афоня лишь потому, что нежелала привлекать к себе общее внимание. Ах, сколько раз она готова быларазрыдаться, когда приседала в реверансе перед каким-нибудь русским вельможей ивыслушивала, как ее рекомендует Гембори! Сначала он называл ее английское имя,потом упоминал о русских корнях – и, словно между делом, упоминал о родстве сНикитой Афанасьевичем Бекетовым. Тут глаза у его собеседников вытаращивались,словно они видели перед собой не самую обыкновенную, пусть и разряженную в пухдевицу (две недели лучшие петербургские модистки трудились над бледно-зеленым –шелк цвета травяной нежности, так называлась ткань – роброном с чуть болеетемной нижней юбкою и оторочкою по вороту и рукавам валансьенским тускло-белымкружевом), а по меньшей мере чудо морское. Однако Афоня прекрасно понимала, чтоизумление сие к ней не имеет никого отношения, что изумлены гости именемБекетова. Бегло улыбнувшись (а многие даже и на это не расщедривались!), онинемедля забывали про жениха и невесту и принимались шнырять глазами по огромнойпосольской гостиной, выискивая Никиту Афанасьевича.

Тот держался стойко под обстрелом немыслимогоколичества любопытных взглядов и словно не слышал шепотка, который так и реялнад головами собравшихся:

– Тот самый... тот самый Бекетов...красавец... наглец... храбрец... дерзец...

Вид у него был совершенно невозмутимый,бледное лицо напоминало маску, однако Афоня, привыкшая различать малейшиеоттенки настроений человека, которого любила, видела, какого труда стоит емуневозмутимость. Конечно, несправедливая судьба приучила его к сдержанности,однако Афоня порой физически ощущала, как тяжело ему удержаться, чтобы неотвесить оплеуху какой-нибудь особо любопытной роже, которая замирала пред ними принималась беззастенчиво разглядывать, словно он был не живым человеком сосвоими страстями и болями, а каким-то экспонатом петровской Кунсткамеры, вродеотрубленной головы Виллима Монса, помещенной в спирт ради вечногохранения, – мертвой, безжизненной, отстрадавшей и глубоко равнодушной кпроисходящему вокруг. Именно такое равнодушие тщился изобразить и НикитаАфанасьевич, да только если ему и удавалось провести любопытных гостей,Афоню-то он обмануть не мог. Весь он словно бы вибрировал, как туго натянутаяструна, от нетерпения, однако лишь только прозвучало известие:

– Прибыла императрица! – лицо его недрогнуло ни единой чертой, но в то же время словно бы... ожило.

Краски жизни вернулись в эту бледную маску, иАфоня увидела перед собой совсем другого Никиту Бекетова. Он помолодел лет напять, он сделался не просто красив – он сделался ослепителен... вот таким онбыл, наверное, в ту пору, когда рыжая Венера пленилась этим Адонисом и возвелаего на ложе свое.

Афоне казалось, будто ей дали выпить яду, такстрашно болело ее сердце. Муки ревности были ей знакомы и раньше, они всегдаоживали при мысли о Елизавете, но прежние не шли ни в какое сравнение с тем,что девушка испытывала сейчас, при виде Елизаветы подлинной, а не воображаемой.

Афоня бросила на императрицу только одинбеглый взгляд перед тем, как склониться в реверансе, однако это бело-румяноелицо продолжало маячить перед ее опущенными глазами. Афоню раздирали два самыхпротиворечивых чувства: восхищение и отвращение. Ей хотелось воскликнуть:«Какая она красивая!» – и одновременно: «Какая она старая!»