Тихая Виледь - Николай Редькин

– Поняли, стало быть, – крякнул тот. – Коров пока разместим в Евлахиной стае, а тут и колхозную ферму построим. А ты, Степан Егорович, чего такой невеселый? Попомни мое слово, с собственностью мы покончим. Вот она, зараза, чего с человеком делает! Али не видишь? Ой, бабоньки, бабоньки, жизнь-то какая будет! Счастливая. Над чем плачете, бабоньки, о чем слезы горькие льете?

А бабоньки, не слыша, что говорит им в спины умный человек, вяжут снопы и ревут во весь голос.

Баба Ленькина нажала большой сноп, ловко разломала во все стороны, подняла и накрыла десять поставленных головами в землю и придерживаемых невесткой снопов: готов новый суслон!

Стройный. Тодильный. Стоит что тебе человек, любо глянуть.

Оглядела она красавца да опять жать, петь свою горькую писню…

У Егора ни овина, ни гумна постоянного не было. Выполявшие суслоны он складывал в поле в круглую кладуху и рядом с ней излаживал временное гуменчо, но дюжило оно недолго: сейгод обмолотил – напрок перепахал. Бывало, что Егор просился к соседу своему Захару помолотить на его гуменче.

Вот и этой осенью ткнулся, времечко поджимало:

– Такое дело, Захар, нечем посеять зимовое, и надобно бы поскорее нажатые суслоны обмолотить да этим зерном и засеять…

Захар только рукой махнул:

– Вези на мое гумно да молоти.

На ходу у Захара была конная молотилка, и с молотьбой он уже управился.

А гуменчо у него было устроено рядом с овином, твердое, гладкое, что тебе пол в избе. Оно ему век служило. Если какая травинка вырастала, то он ее вытаскивал, каждый год гуменчо подчищал…

И вот в погожий день Валенковы выехали молотить. Егор возит снопы из кладухи, а Анисья с Полей укладывают их на гумно в два ряда, комлями наружу, колосом в середку.

Только вот Степана на гумне нет.

Уложили бабы снопы и стали ходить вдоль рядов, ударять молотилами.

Захар подошел: куда направлялся, зачем, Бог весть, но остановился, усмехнулся:

– Да вроде как у вас одного работника не хватает? Поля промолчала, в сторону Захарову не глянула, но уж Анисья, та не утерпела:

– А ты не знаешь, где он у нас? Опять лешаки, прости Господи, в Покрово унесли, на еберо на это…

Усмехнулся Захар в бороду, прошел мимо.

Был он Евлахи порассудительнее: в колхоз не вступал, но и с властью новой не играл в перебранки, налоги платил справно. Но недружелюбие сынка Егорова нутром чуял.

Подойдя к дому своему, сел Захар на крыльцо, закурил – смотрел, как Егор небольшими волочугами возит яровицу с гумна на задворье своего дома и мечет в омет.

Степан на гумне так и не появился.

Весной чуть ли не все заднегорцы вступили в колхоз: никто не хотел вслед за Евлахой ехать в тмутаракань.

Председателем избрали Нефедка. В колхоз записался и Ленька Котко.

Только на Осиповых уговоры Степкины не действовали. Дарья свое твердила:

– Пока береза на моей печи не вырастет, в колхоз ваш не пойду!

Земли Осиповым намеряли далеко от деревни, на старых заброшенных кулигах. Ефим пил: черный и страшный, чуть ли не каждый вечер сидел он на своем высоком крыльце и яро растягивал, словно хотел разорвать, старую гармонь.

И, казалось, не пела она, а ревела надрывно. И жутко было слышать писни Ефимовы. Бабы замирали, беду чуяли неминуемую.

Крепкая высокая Шура выходила на крыльцо:

– Не дери глотку-то, иди давай домой. А он как не слышал – рвал гармонь:

– Тьфу ты, пакостник! – бранилась Шура. – Пойдем, говорю. – И за рубаху его хватила.

И вспыхнул он:

– Ах ты долговязиха! Пакли[39] обломаю! – и хлестанул бабу большим матюгом.

– Ну и подыхай тут! – сказала Шура в сердцах и ушла в дом.

Выбежали на крыльцо подросшие двойняшки, Оля да Маня, теребят папку за крепкую домотканую рубаху.

Вышел старший, Борька, стал тятеньку как маленького корить:

– Домой ведь мамка зовет, худа бы какого не было… Но тут увидел Ефим Степана, идущего от Евлахиного дома-сельсовета, и так рванул гармонь, что та затрещала:

Степан не остановился. Не оглянулся. А в спину ему полетела писня Ефимова, и опять про то же – кто, да куда, да зачем едет по земле Русской:

Колхозную ферму построили за околицей деревни, ближе к лесной поскотине. Собрали ферму из стай Евлахи и мельника Аполлоса. Самого же мельника новая власть признала эксплуататором, выслала на Печору со всем семейством. Мельница отошла к колхозу.

И в тот же год на Троицу произошло знамение: выпал снег.

Пастухом колхозного стада был недоросток Леньки Котка Сиволодко: он с ранней весны, как снег сойдет, и до глубокой осени, когда уж земля тверда как камень, ходил босиком.

Осенью, чтобы ноги не мерзли и чтобы не поранить их о щипилья – замерзшую грязь, Сиволодко намазывал ступни смолой и посыпал речным песком, и в таких обутках ходил, пока комары белые не залетают густо-густо. И уж никак не думал не гадал он, что эдакое на Троицу сдиется.

И вот, как всегда, солнечным июньским утром угнал Сиволодко коров в лесную поскотину.

Но где-то к полудню завылезали из-за угоров и лесов тучи мохнатые, подул колючий холодный ветер, и через час-другой западал снег, да такими большими хлопьями!

В двух – пяти метрах уж ничего разглядеть нельзя было: сплошная белая пелена.

И столько его нападало – по щиколотку. Ямы-канавы позасыпало, ступишь – по колено в снег ускочишь. Такого не помнят и старики седые.

Вечером понуро брели коровы поскотиной, оставляя на снегу цепочки грязных следов.

Прибежали бабы к завору[40] коров встречать, каждая свою выглядывает: еще недавно буренушка в своей стайке стояла, а теперь в общем стаде обживается.

И вот бегают бабы у завора в ельнике, коров пересчитывают. Все вроде бы. А Сиволодка нет.