Тихая Виледь - Николай Редькин

Большое хозяйство Захара разорили в два месяца. Налоги были непосильными. Велели сыновьям Захаровым привезти двадцать пудов хлеба. Привезли. Потом – пятьдесят. Привезли и пятьдесят.

А потом уж и везти стало нечего.

А покровские уполномоченные продолжали в деревню наезжать и к Дарье заглядывать, напоминать, чего и сколько она еще государству должна.

И вот когда в доме остались одни куры да ребята, они опять нагрянули.

Она напустилась на них с яростью:

– Все забирайте, нехристи! Котко у меня еще есть, хороший такой котко, ловистый. Справно будет для вашей власти крыс ловить. Кыс-кыс, где же ты, куда запропастился?

– Вон он, баушка, – закричали малолетки, внуки Дарьины.

С печи спрыгнул большой пушистый кот, выгнул спину, лениво прошел по некрашеному полу и запрыгнул на колени хозяйке, сидевшей на передней лавке, на главном месте, где по обыкновению сиживал Захар.

И Дарья оторопела, кота по спинке погладила:

– Ко мне ведь ты, голубчик, никогда на колени не хаживал, все – к Захарушке. Захару-то хоть и на лавку не садись, а как сел, так уж это мурлыкало у него на коленях. Ей-бо, ведь не помню, чтобы он ко мне… – неизвестно кому и неизвестно зачем рассказывала Дарья, продолжая гладить умного кота.

Из другой избы вышла Дарьина сноха Нина с грудным ребенком на руках и, не поздоровавшись с гостями непрошеными, прошла на середь, взяла там чего-то и вернулась в избу.

Положила ребенка в зыбку, привязанную к большой пружине, что была закреплена на потолке.

– Спи, Ванюша, баю-бай, – пела Нина. Зыбка поскрипывала.

А из соседней избы долетал до Нины хриплый голос уполномоченного:

– Сыновья-то у вас, хозяйка, где?

– А почего они вам запотребовались? – ухала Дарья. – Ефима вам мало, Захара?

Молчала и Нина. Слово проронить боялась. Санька и Афоня в этот день рубили дрова в лесу, на кулигах. А вдруг и их заарестуют?

– У вас задолженность, триста килограммов мяса, сорок яиц, – опять сказал один из уполномоченных.

– Да вот и все мое мясо – котко. Берите его, котка-то.

Покровцы только крякнули, на улицу вышли, видят, ходят на задворье куры, старательно в земле роются.

– А говорит, котко у нее один! – Схватил покровец стоявшую у крыльца зобню[41], а сотоварищ его сдернул житный мешок, висевший на изгороди.

И принялись они гоняться за Дарьиными курами. Последним поймали петуха.

Зобню, накрытую мешком, поставили на подводу. Повезли. Куры квохтали. Дрались.

Проехали покровцы колхозную ферму, за которой был загорожен телетник для коней: кони, согнанные вместе, лягались, кусались, словно не приноровились еще к коллективной жизни.

Наступил вечер.

Дарье вдруг почудилось, будто под полом кто-то схлопался. Кто бы это? Кур-то ведь всех увезли.

Под полом, в гобце, им был излажен насест, и все лето до глубокой осени куры там жили, выходя на улицу через узкое оконце в нижнем венце. На зиму их переносили в курятник, на середь.

Нет – опять кто-то схлопался!

Взяла Дарья лампу, пошла в голбец поглядеть, по крутым ступеням спустилась. На-ко! Там на насесте, на своем прежнем месте сидит петух!

– Да как же это ты, петенька, из зобни-то выпрыгнул? И как же ты путь-дороженьку домой нашел? – говорила Дарья нараспев.

А петенька моргал маленькими глазками и головку избоченивал в сторону хозяйки, словно понимал, что она такое говорила ему…

Президиум Покровского сельсовета принял решение о продаже на торгах имущества и построек кулаков Осиповых.

Когда решение было доведено до Дарьи, она заявила, что ничего больше не отдаст и из дома не уйдет. Стоял уж декабрь. Густо падал снег.

Беспокойство Дарью не покидало.

В одну из холодных декабрьских ночей она совсем не могла сомкнуть глаз, молилась в сутках за Захара, детонек своих и внучиков. Вдруг вздрогнула: почудилось ей, будто кто-то невидимый пробует вынуть наружную раму!

Не может этого быть.

Глянула в окно, никого не высмотрела. Темненько. Луны нет. Никого нет. Поманило, стало быть.

Дарья еще раз перекрестила грудь, поуспокоилась, но от окон отошла подальше, села на приступок, прижалась спиной к теплой печи. Нет, да что это такое? Вроде как опять рама скрипнула. Показалось, сверкнул топор.

Дарья усердно стала креститься, отгонять молитвой нечистую силу. Не помогало. Нечистая упорствовала: рама вдруг жутко заскрипела, затрещала. Кто-то и правда топором выворачивал ее.

Дарья чуть не вскрикнула, зажала рукой рот, сидела как парализованная, не веря происходящему. Но кто-то вдруг с силой дернул раму вниз, и она исчезла, послышался звон битого стекла.

Внутреннюю раму кто-то страшный и невидимый пытался выпихнуть длинной палкой в избу, но рама не поддавалась. Тогда палка ткнулась в одно стекло, другое – и все в доме проснулись.

Нина бросилась к зыбке, взяла грудного Ванюшку на руки.

Дарья, выйдя из оцепенения, разъяренная и страшная, кинулась к черному оконному проему, в который катился морозный воздух. И увидела, как кто-то, невысокий и черный, убегал цельным снегом в темноту и через мгновение слился с ней.

С полатей соскочил Афоня, за ним – Санька.

Афоня побежал на мост, схватил топор:

– Да я же его, гада!

Вслед за ним волосаткой выскочила и Дарья:

– Не балуй! В тюрьму захотел? На кого ребят оставишь? – Страшна и сурова была Дарья, и Афоня не ослушался, вернулся за матерью в избу.

– Ваню укутай как следует, да полезайте-ко все на печь, – велела Дарья Нине и ребятам. – Как бы нам их не простудить. Афоня, бежи-ко к Шуре, разбуди, скажи, ребят приведем…

Афоня выскочил из избы, а Дарья с Санькой при тусклом свете лампы принялись затыкать чем попало и занавешивать окно…

В двадцатых числах декабря по установившейся дороге Михайло привез в лесопункт сено и овес для коней.

И – страшные вести.

Поля слушала тятеньку, затаив дыхание, и не узнавала его. Говорил он полушепотом, по сторонам оглядывался: Дарья, по словам его, подалась с сыновьями не то в Сибирь, не то на Урал. Толком никто не знает. Но по деревне ходят слухи, что Василиса дала им адресок своей матушки, и отправились они будто бы туда, где проживает поповское семейство.