Тихая Виледь - Николай Редькин

Красногалстучные пошли к разоренному дому Шуры. Бегавший во дворе Борька отступил к крыльцу, загородил дорогу.

– Пусти, – требовал Федя, – мати твоя в колхозе работает, и надо нам проверить вашу избу, чисто ли у вас.

– Не пущу! – разъярился Борька и ударил Федьку кулаком в грудь.

Тот устоял. Противники сцепились не в шутку, повалились на землю.

Тут выбежала из дома Шура:

– Господи, Борька! Домой! Да чего же это такое?.. – Она еле разняла дерущихся.

– Когда я с тобой ходила, Феденька, ты такую беду дрался, весь мне живот испинал! – говорила Поля вечером, глядя, как сын старательно делает уроки за столом у окна.

Весь избяной простенок был густо уклеен газетными портретами Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, Ворошилова, Кагановича, Орджоникидзе, Кирова, Горького. Феденька постарался. На мать он взглядывал сейчас недоуменно, не понимая, зачем она говорит ему это. А она не могла признаться ему, что почуяла под сердцем второго ребеночка, долгожданного да немилого: брюхо-то растет, а в душе пусто и холодно, синехонько. Вот и понеслась она в то, другое времечко. А сынок ее, Феденька, закрыл тетрадь, отложил ее в сторону, взял учебник да стал нашептывать – заучивать писню времени нового:

– Пинался, говорю, спасу никакого не было, – продолжала твердить мать, – и пока я тебя не родила, мне всё ребятки чудились везде. Будто бы голоса их слышу. И, помнится, в лесу на сенокосе ребяток этих услышала.

А там, оказывается, ребятки-медвежатки были! А когда рожать времечко пришло, Агафья, Царство ей Небесное, не владела, так мы за Захаром бегали. Он ведь у Дарьи своей всех ребяток принимал и внуков, а тут, на-ко, заотказывался, мол, осерчаете, ежели как чего сдиется! Дарья-то, мол, своя, и все я у нее знаю. Еле Захарушку уломали. Где он теперь, Захар-от, христовы рученьки…

– Ты кулаков защищаешь, а Шура Осипова и Борька ее нас сегодня в дом не пустили, – вдруг громко сказал Федя, перестав шептать свою писню.

Пелагею словами этими как морозным воздухом обдало.

– Захар-от, Феденька, в первую минуточку твоей жизни на руках на своих тебя держал…

Феденька даже не взглянул на нее. Вновь принялся учить свою писню…

Той же весной вернулась в деревню Дарья, черная и исхудавшая, в износившейся одежде. К дому родному подошла, оторопела, увидев вывеску, по крылечным ступеням поднялась да ступила на мост: не знала она еще, что мост теперь называется школьным коридором и сюда выставляют иногда провинившихся учеников. Но сейчас он был пуст. Постояла Дарья под избяной дверью, послушала, как молодой женский голос говорил:

– Записали? Слушаем следующее предложение…

И на улицу вышла, к изуродованному дому Ефима направилась. Шура встретила ее и с радостью, и с испугом: усадила на лавку да настроилась слушать вести свекровины. А та поведала только о том, как Афонька с Санькой в Сибири устроились, а о Захаре и Ефиме не было у нее никакой весточки.

– Я уж не раз в Покрово бегала, – рассказывала Шура, – сказали мне, что им обоим по десять дали, без переписки. Нет у них права такого нам весточку подать. Борьку-то моего долго в школу не брали, да отец мой да Степан Егорович похлопотали, так ходит он теперь в дом дедушки Захара. Только не велю я ему так говорить, а он не слушается и с Федькой часто дерется. Степан все в сельсовете сидит, – продолжала свой рассказ Шура, – Нефедко председательствует, сын его Венька в конторе счетоводом работает, Поля кладовщиком, складами колхозными заведует… Я в школу просилась: нужна им уборщица – прибираться да зимой печи топить. Но с фермы меня не отпускают… Ой, да чего же это я, непутевая! – Шура засуетилась, стала собирать на стол: – У нас ведь теперь и баб в лес гоняют. Коров своих они на ферму приведут, оставят, а сами – на лесозаготовки. Вот и стараешься, как бы получше коров-то накормить да теплым напоить. Этой зимой я только начала на ферме работать: ну, думаю, сроду баб из лесу не дождаться, молила, чтобы поскорее они воротились, чтобы ничего с коровами-то не случилось…

– Ребята-то у тебя где? – глухо сказала Дарья.

– Борис, говорю, в школе, а Маню и Олю я стала водить в колхозные ясли. Ты живи у нас, ребята рады будут, разместимся…

– У меня свой дом есть, – сурово выговорила Дарья, и Шура почувствовала в ней прежнюю свою свекровь. – Не останусь я у тебя, беду накликаю. – Перекусив, Дарья поднялась. – Уборщица, говоришь, им нужна… – И с этими словами вышла.

Уж не думала Шура в ту минуту, что гордая Дарья будет проситься уборщицей в школу, в дом свой родной.

А что у Дарьи на уме было, то никому неведомо, только и правда направилась она к сельсовету.

В широко открытых дверях колхозного склада увидела Полю.

Склад этот был собран из кулацких амбаров и находился рядом с Евлахиным домом.

Кликнула Дарья Полю.

Та подошла, глаза таращит, не верит…

– Да не пялься ты! Потолковать с тобой хочу. Иди-ко ты поговори со своим… Признаться, глаза бы мои его не видели! Да в доме-то моем, на мосту-то, полы такие грязные, затертые, не обихаживает, видать, никто, а я бы согласилась. В своем-то доме я уж сама приберусь…

Полю как ветром сдуло: влетела она в сельсовет, а через минуту-другую уж обратно бежит.

Счастливая такая, дар речи к ней воротился, и вот, значит, сказывает:

– Оформят тебя уборщицей! В середней избе пока жить будешь. Правда, они хотели там учительскую изладить, да все как-нибудь образуется. В мезонин просись. Он у вас просторный. Светлая комнатка. А огород-от ваш у дома – школьный он теперь, огород-от. Так Степан говорит, ежели как насовсем приехала, то намеряют тебе земли под участок в Подогородцах. А за уборщицу тебе и платить сколько-то будут!

Выпалила все это Поля, перевела дух, смотрит на Дарью, словно ждет чего-то.

– Господь с тобой – платить! Тебе-то платят, когда ты полы в избе своей с дресвой шваркаешь? – сказала так Дарья, не взглянула более на Полю, пошла к школе.

Так Дарья стала работать уборщицей в школе, в доме своем родном.

Однажды она подметала школьное крыльцо и вдруг услышала ржание. Разогнулась и онемела: к школе ехал покровец на их Ванюхе!

Спешившись, он как ни в чем не бывало сказал онемевшей Дарье:

– Здравствуйте.

Привязал коня к столбухе и, шваркнув сапогами о голик[42], пошел в школу.

Дарья бросилась к коню, гладила его умную морду, бессвязно сквозь слезы что-то приговаривая.