Море вверху, солнце внизу - Джордж Салис

не следует ли отвезти его в больницу, отец отказался. «Меня излечит Бог, — сказал он своим усыпляющим голосом. — Бог у нас внутри». Табби наклонилась ближе, держа его перетянутую венами кисть. Она зажмурилась от прикосновения его как бы маринованного дыхания, когда он промолвил: «Дети мои. Покажите мне, что я произвел вас на свет не зря». С того времени они прилежно ухаживали за ним, пока он лежал изможденный в своем кресле, уделяя всё внимание телерекламе и «Клубу 700»[27]. С каждым днем язва всё меньше прислушивалась к их молитвам. Она увеличивалась, углублялась, гнила, пока на полпути не стало казаться, что в отца врезался крохотный заразный метеор, вымазанный кровью Гидры. В причудливом процессе созревания болезненный зеленый цвет по краям кратера сменился желтым, потом синим, венцом же всего этого стала черная корка с чужеродными маслянистыми выделениями, источающая кислый вязкий смрад.

— Не волнуйтесь, — успокаивал он их. — Это всего лишь проверка. Нас всех проверяют.

Табби с трудом сдерживала слезы, а он продолжал: «Вы — мои дети, и вы сделаете всё, как следует».

На кухне, пока в духовке тушилось мясо, Ларс прошептал Табби: «Возможно, это происки Сатаны».

Она рассеяно смотрела на тусклый свет за стеклом. Бесформенный кусок мяса напомнил ей ногу.

— Что будем делать?

Он коснулся пальцем с обгрызенным ногтем ее виска. Очертания в сторону кончика носа напоминали нимб.

— Молиться, верить. Мы всего лишь пешки.

Она не могла взглянуть ему в глаза, сколы голубого азурита с химическими вкраплениями коричневого, поэтому просто смотрела на бело-оливковую плитку пола.

— Всё слишком быстро.

Ларс опустился на одно колено и посмотрел в глаза, полные слез, она их тут же закрыла.

— Нет, если это часть Его плана. Если он нас оставит, мы должны быть благодарны. Если он исцелится или потом вернется к нам, в таком случае…

— Мы должны быть благодарны, — она открыла глаза, и слезы, казалось, исчезли.

Палец Ларса соскользнул по щеке и остановился в ямке на подбородке, напоминающей ягодичную расщелину.

— Именно.

Она завидовала его уверенности. Ей казалось, что он говорит так, словно ему известны ответы на все вопросы, благодаря парадоксальному методу отречения от них, от всего, что осталось от семьи, как от пылинок в солнечном луче Божьего руководства. В то же время она признавала и иерархию в семье: отец — шея под головой Отца, Иисус и Святой дух — рабочие руки, Ларс — туловище, а она — ноги. Другие части, например такие, как мать, были отсечены во избежание осквернения целого. Она часто говорила себе: без ног тотем ее безусловно иконоборческого образа рухнет. Ее существование, ее неотступность — необходимость.

Отец израсходовал значительную часть своих дневных сил, чтобы крикнуть: «Ужин скоро?»

На протяжении отцовской болезни, да и не только, Ларс и Табби мало ели и спали, пребывая на услужении Ему.

Четырнадцатого дня месяца декабря 1650 года после обвинения в детоубийстве, когда на деле вследствие внебрачного зачатия (девушку совратил внук хозяина) несчастный, безгрешный ребенок появился на свет мертвым, горничную Анну Грин приговорили к смертной казни через повешение. После приведения приговора в исполнение, включая просьбу Анны позволить остальной прислуге повиснуть на ее болтающемся в петле теле, а также избить его, чтобы удостовериться в смерти, труп был передан в Оксфордский университет для медицинского вскрытия. Как только был сделан первый надрез между разбухшими молочными железами, она застонала, вынудив напуганных врачей приложить все усилия, чтобы помочь процессу возвращения к жизни, в числе прочих процедур ей сделали клизму табачным дымом для согревания внутренностей. Таким образом, невинность воскресшей Анны была доказана божественной силой, принеся девушке минуту славы в виде публикации докторами ряда брошюр с весьма меткими названиями, как, например, «Весточка от мертвых, или Правдивое и точное описание чудесного освобождения Анны Грин» (Оксфорд, 1651), впоследствии Анна произвела на свет и воспитала троих здоровых детей с вполне заслуживающим уважения мужчиной, пока не упокоилась через пятнадцать лет по причинам не указанным.

Несмотря на беспрерывные молитвы, возникли дополнительные осложнения, когда случился инсульт, и отцовское выражение лица стало мрачным и непроизвольным, словно невидимый палец рисовал что-то на мокром песке. «Покалывает», повторял он неоднократно. Всё, что Табби могла сделать, это гладить его лицо и что-то шептать ему, как тающему и брошенному существу, каким он и являлся. Они задавались вопросом, что это — праведная смерть, симптомы небесного перехода от взрослого к ребенку, от человека к глине, из этого мира в иной, и следует ли им оставить его на волю Божью, как вдруг в горле у отца забулькало: «Помогите». Настойчивость, а не полуразборчивое сочетание слогов, заставила их встряхнуться от расплывчатых мыслей и вновь стать проводниками Его воли через лодочку рук, закрытые глаза и собственный разум в безмолвном шевелении губ. Это был один из тех редких случаев, когда Ларс и Табби действительно хотели, чтобы Он вмешался с сакральным намерением. Всю свою жизнь они нетерпеливо молили Бога о банальном, неуместном: больше игрушек, лучше отметки в школе, знать чужие секреты, получить «теплое местечко», несметные богатства, даже чтобы Он покарал мать, которую все дружно заклеймили блудливой предательницей. Главным образом их молитвы касались материального, мимолетного, тщеславного — того, что не возьмешь с собой и что неуместно на том свете. Неудивительно, что теперь им было стыдно за столь презренные желания. Естественно, они это не обсуждали. Ларс стал управляющим в «МакДональдсе», а его девушка время от времени бросала его ради других мужчин, чтобы через пару недель вернуться как ни в чем не бывало, и, боясь взглянуть правде в глаза, он убеждал себя, что на самом деле она проводила отпуск на севере у родни. Табби, которая по-настоящему встречалась лишь с одним парнем в старших классах, большую часть времени проводила в «Сосновых башнях», доме престарелых, смирившись с полоумным лепетом пребывающих на последнем издыхании постояльцев, а когда те в конце концов отходили в мир иной, на смену им появлялись такие же, не менее словоохотливые, а то и более. Их заработок едва превышал прожиточный минимум. Воля Божья сколь неисповедима, столь и благочестива.

Когда отец заснул под тягучий южный говор Пэта Робертсона[28], Табби выключила телевизор, и они приступили к молитвам над раной. В уголках приоткрытого рта отца засохла слюна, а неподвижная с одного бока верхняя губа обнажала пожелтевший клык. Они более-менее свыклись с источаемым ногой мускусом, он стал чем-то обычным, как естественный запах тела, задевающий разве что незнакомцев.

— Это сработает…? — спросила она, не открывая глаз.

— Что? — переспросил Ларс.

Она