В омут с головой - Калеб Азума Нельсон

лихорадочная фантазия, от жары тяжелеют головы. Вы с ней качаете бедрами, ром выплескивается из бокалов на пол подвального бара. Со сцены льется печальный напев твоего друга-музыканта, но вам хорошо. Звук гитарных струн сладок, как ваши коктейли. Ты – это не только твои травмы, – уверяешь себя, знакомишь ее с друзьями, у вас общий ритм, это все видят. Моя подруга, – говоришь ты очевидную неправду. (Неужели не может быть несколько правд? Разве все так бесповоротно? Ты веришь в неизменность?) Не важно, этот вечер – лихорадочная фантазия, и вы долго идете по той улице, потому что вам обещали, что в конце ее будет еще один подвальный бар. Разве все так уж бесповоротно? Нет, потому что, оказавшись на месте, вы меняете план. Лихорадка уже немного истощила вас, и вы сильно проголодались. Отделились от остальных, потому что за лихорадкой можно скрыться, как за безумием. Кафе, где готовят курицу, больничное освещение, она протягивает полимерную банкноту, ты говоришь спасибо, кладешь руку на изгиб ее талии, она прижимается к тебе, затем – поцелуй в щеку, след так старательно нанесенной фиолетовой помады. Полуночный перекус на ходу, по улице, на которой ты много лет назад встретился с поэтом. В другом баре. Поэт посоветовал тебе расслабиться, пока идет разогрев, чтобы к нужному моменту ты поймал ритм, настроение, чтобы тебя заметили. А теперь вы сидите на чьем-то крыльце, и ты точно веришь в неизменность. В момент этой бесповоротности твоя лучшая подруга преспокойно нарушает это напряженное молчание. Она говорит, что любит тебя, и теперь ты знаешь, что ты – это не только твои травмы, что правд может быть несколько и что ты тоже ее любишь.

Уолт Дикерсон посвятил своей жене музыкальный альбом ‘То Му Queen’. Музыка в нем размеренная и медитативная, она достигает вершин и стремится в прекрасные глубины, чтобы представить их союз во всей полноте.

У тебя нет дара создавать музыку, но есть дар ее понимания. Ты обладаешь способностью улавливать любой ее ритм. Ты знаешь, как описать радость, которую дарит музыка.

Потому что у тебя есть слова.

24

У тела есть память. Каждая история – это шрам на твоей коже. Она целует их и говорит, что ты красивый. Губы шепчут правдивые слова, надеясь проникнуть глубже внутрь. То, о чем ты еще никогда не говорил или не знал, как рассказать и кому рассказать. Кому – ты смеешься, растягивая последний слог. А когда смех затихает, ты осознаешь, что удобство – это роскошь. Иметь дом – это роскошь. Но когда ты понимаешь почти незнакомого человека, это дарит ни с чем не сравнимую свободу в общении. Возможно, это и есть дом: свобода. Легко оставаться сломленным там, где трудно жить, быть как книга со сломанным корешком – сломанным, чтобы раз и навсегда засунуть ее в шкаф. Навсегда – это очень долго, и дело в том, что…

Иногда ты и сам не знаешь, почему все это чувствуешь. Такое ощущение, будто несовершенная часть тебя находится в постоянном диалоге с более совершенной. Прогресс не прекращается. Этот диалог позволяет взглянуть на все шире, как будто вместе с фото тебе дали ушедшие под обрез части.

Только что у тебя был диалог с говорящими барабанами, и теперь ты на грани безумия. Они сказали тебе, что тело имеет память. Что на твоей коже должны быть шрамы. Позволили ей целовать тебя и называть красивым. Выпрями спину, согнутую под давлением. Есть только свобода. Ты не вернулся в этот мир как домой, но твой мир и твой дом стали синонимами, и выглядят они примерно так.

Вы еле успели сесть в поезд. Кто-то забыл зонтик в вагоне первого класса. А на улице дождь – Аполлинер назвал бы его «непрерывным». Тебе хочется голубого неба и солнца. Она сказала, что твой голод по глазам видно, и ты не стал с ней спорить. У вас одни корни. Одна одежда. Золотая нить, вплетенная в ткань кёнте. Рубашка, сшитая твоей бабушкой, – светло-голубая, точно как небо, которого тебе так хочется. А вместе с небом – мира, гармонии и любви. Ты хочешь поделиться с ней этим. Как выразить то, для чего нет слов? Можешь ли ты представить, чтобы она испытывала такой голод? Не хочется быть самонадеянным, но ведь когда вы пили вино на ее диване, тогда вы двое стали одним целым, да.

Когда ты с ней, ритм всегда легкий. Мм… вспомни ‘Jazz’ («Этот мир наш»). Она оскорбилась твоим вопросом, слушает ли она Tribe. И вспомни еще жару в июле. Брат впустил ее в дом. Ты сидел в саду, в стакане с водой таял лед. В пальцах ручка, на бумаге чернила. Письмо для нее. «Теория низких частот», подсознательный кивок головой. Раз, два. Она поцеловала твой лоб в знак приветствия, и все мысли ушли сами собой.

В том поезде на пути домой ты даже не понял, что плачешь, пока на страницах не расплылись мокрые пятна. Что прекраснее прекрасного? Слоги застревают в горле, круглые, ровные слова исчезают в шуме. Так ты выражаешь то, что словами не выразить. Сдавленным рыданием. Беззвучным плачем в вагоне с больничным светом. Согнутая спина, книга со сломанным корешком. Тебе хочется кричать. Двое стали одним целым, но острое лезвие прошлось по коже, и каждая история теперь – это шрам. Тебе хочется смыть их и смотреть, как она плавает, свободно двигаясь в воде. Любовь – это форма медитации: путь к достижению своего истинного я. Помни, что тело имеет память. Шрамы не всегда затягиваются. Ты целуешь их и говоришь, что она красивая. Ты всегда удивляешься, прикасаясь к ее коже кончиками пальцев. Хочешь лечь рядом с ней в темноте и шептать: «Моя королева, навсегда – это очень долго, но я понял тебя, не успев узнать, и теперь мы свободны». У тебя не было дома, когда ты пришел в этот мир, но теперь ты дома. Ты дома.

25

– Ты пострижешься до моего приезда?

– А что не так с нынешней стрижкой? – спрашиваешь ты, проводя рукой по волосам – мелкие завитки еще только начинают путаться.

– С ней все так, просто было бы неплохо… Ты красивый после стрижки, – отвечает она.

– А ты роешь себе яму!

Поглядываешь на встречных прохожих, телефон перед собой, стараешься держать лицо в рамках видимости камеры. Она же, в шестистах сорока километрах от тебя, падает на кровать и тянется к камере, надеясь сократить расстояние.

– Слушай, это же не преступление –