Печали американца - Сири Хустведт

Я впервые почувствовал к нему симпатию.

Он вспомнил измученное лицо матери, ее рухнувшее на стул тело и вытянутые перед собой ноги.

— Она всегда говорила: «Сейчас, погоди, дай мне дух перевести».

Прием подошел к концу. Я заметил, что мистер Р. смотрит на стену у меня за спиной, точнее — на туркменский коврик, висевший над столом.

— Это новый, да? — спросил он.

— Отнюдь. Наш с вами курс начался около года назад, и он тут был все это время.

— Никогда бы не подумал! — прошептал он. — Никогда бы не подумал!

Происшедшее в парке Инга обсуждать со мной отказалась. Бертона, по ее словам, ей очень жаль, и она страшно огорчена, если заставила его беспокоиться. Но когда я сказал, что Соня тоже беспокоится и ни минуты сомневается в том, что все это имеет отношение к Максу, Инга замолчала. Я слышал, как она дышит в телефонную трубку, и ждал.

— Эрик, — наконец сказала она, — я сейчас не в состоянии об этом говорить. Просто не в состоянии. Я даю тебе слово, что все объясню, но не сейчас. И пожалуйста, не дави на меня, это бесполезно.

Я не настаивал. Она мгновенно перевела разговор на другую тему. Я называю такой прием многословной защитой. Инга без умолку трещала о том, что собирается устроить обед, пока мама в Нью-Йорке, сокрушалась по поводу меню, рассказывала, как отмела потенциального гостя по причине его вегетарианства, клялась, что в жизни больше не станет «заводиться с этими баклажанами, будь они неладны».

— Маме нужны положительные эмоции и нужно мясо.

И тут я совершенно для себя неожиданно вдруг поинтересовался, как она отнесется к тому, что я приду не один. Она, естественно, не возражала. Потом я спросил ее про Уолтера Одланда.

— А я больше не звонила. Все собиралась, да так и не собралась. То одно, то другое. Слушай, а почему ты сам не позвонишь?

— Я до сих пор не уверен, правильно ли мы поступаем.

У меня перед глазами снова возник белый домик с темными окнами. Я понял, что чувствую вину. Но чью? Свою или чужую?

Мы попрощались, и я повесил трубку.

Через две недели после высадки произошел один случай, про который мне до сих пор не хочется ни вспоминать, ни рассказывать, — писал отец. — Это единственный эпизод военного времени, который не дает мне покоя, потому что часто снится ночами. Мы вчетвером, трое солдат и лейтенант Мэдден, тряслись на джипе по проселочной дороге. Вдруг впереди показался человек. По самурайскому мечу можно было догадаться, что это японский офицер, но вел он себя очень странно. Заметив нас, он метнулся в кусты и двигался при этом как-то по-бабьи, мелкими семенящими шажками. Мы взяли его в кольцо. Несмотря на то что вокруг было где спрятаться, он, бедолага, сидел, скорчившись, в траве и был открыт со всех сторон. Мы медленно приближались. Ему бы встать, поднять руки вверх, но он чуть пошевелился и вновь застыл в позе, показавшейся мне молитвенной. Еще пара секунд — и четыре направленных на него автоматных ствола должны были вздернуть его вверх, так что ему стало бы не до молитвы. Но раздались два коротких выстрела. Он даже не вскрикнул, просто медленно и мягко завалился на бок, потом несколько раз дернулся, словно хотел выпрямиться, и все, конец. Стрелял наш лейтенант. Ни один из нас троих не заметил, когда он остановился и прицелился. Он потом божился, что у японца в руках была граната. Не было у него никакой гранаты. Пистолет был, парабеллум японский, в кобуре, но кобуру он даже расстегнуть не успел.

Как-то даже неловко со знанием дела рассуждать о том, что творится в душе в подобные минуты. Возможно, я надеялся, что все кончится по-людски, а когда вышло иначе, сорвался. Возможно, на меня очень подействовала его молитвенная поза, и я почувствовал, что стрелять в человека во время молитвы — грех. В общем, в голове у меня помутилось, и повел я себя, по солдатским меркам, недопустимо: кинулся с кулаками на лейтенанта, кричал, что его пристрелить мало. Меня оттащили в сторонку, дали пару раз по физиономии, чтобы привести в чувство. Я пришел в себя, мне было стыдно за то, что я наделал. По словам лейтенанта Мэддена, в опасности были наши жизни. Сам-то он мог бы уберечься от разрыва гранаты, а вот мы — нет. И он готов был взять грех на душу за то, что произошло, но не за то, что могло бы произойти с нами. Японец, наверное, угодил в какую-то передрягу, помешался и блуждал вот так несколько дней, пока на нас не наткнулся. Но как он отбился от своей части? Он же кем-то командовал? Почему он прятался, но не спрятался? После этого случая я как-то ожесточился. Полгода спустя мы оказались в Японии. Тогда-то я и начал переживать случившееся по новой, каждую ночь, как ложился спать.

Отец пишет, что японец сидел в траве «скорчившись», а потом принял молитвенную позу, наверное, опустился на колени, возвел глаза к небу, умоляя о милосердии, может, сложил перед собой руки. И тут раздались выстрелы. Я лежу, а на мне, прям сверху, Харрис, Родни Харрис, только без головы. Оторвало ему голову. Сонины крики по ночам. Кошмары, мучившие моего деда. Навязчивые воспоминания. Фрагменты. Осколки, которые так и торчат. Мне всегда казалось, что память о каких-то страшных событиях — войне, изнасиловании, рушащихся зданиях, несчастных случаях, когда ты был на волосок от смерти, — не похожа на другие воспоминания. Она существует в сознании обособленно. Я всегда это чувствовал, беседуя со своими пациентами, но теперь мои догадки получили экспериментальное подтверждение. Если посмотреть результаты позитронно-эмиссионной томографии у больных с ПТСР, то на трехмерных изображениях отчетливо видны яркие цветные участки, показывающие усиление кровообращения в правом полушарии и структурах лимбической системы,[24]древней и старой коры, а также уменьшение притока крови к коре левого полушария, контролирующего речевой центр. Пережитое потрясение находит выход не в словах, а в криках ужаса, иногда сопровождаемых зрительными образами. Слова помогают структурно выстроить историю происшедшего, но внутри самой истории зияют пустоты, которые ничем не закроешь. За время войны мой отец успел повидать убитых, японский офицер был не первым. Значит, дело не в этом. Он не оборонялся, рука его не тянулась ни за гранатой, ни за пистолетом. Поднимись над схваткой. Молю тебя. Помоги мне. Может, этот охваченный смертельным страхом человек напомнил отцу кого-то другого, также на коленях молящего о снисхождении? Может, в его позе, исполненной страха и покорности, Ларс Давидсен увидел метафорическое воплощение некоего образа, который не умел облечь в слова.

Это был первый мамин вечер в Нью-Йорке.

— Когда Ларс умер, ветра не было, — сказала она. — Шел снег, много часов подряд валил тяжелыми мокрыми хлопьями. Какое-то время, пока Инга не приехала, я была с ним одна. Он уже не приходил в сознание. Я сжимала его пальцы, терла руки и лоб, и в этот момент дверь у меня за спиной открылась. Я совершенно явственно почувствовала, что в комнату кто-то вошел, может, сиделка, но когда оглянулась, то никого не увидела. Это повторилось трижды. И ты знаешь, я не испугалась. — Она медленно покачала головой. — Просто приняла как данность.