Печали американца - Сири Хустведт

Где пожар, мистер Фарр?

Où est le кошмар, Désespoir?

Wo ist mein Schade Star

Mit la lumière bizarre

Ich will etwas sagen,

Monsieur Fragen.

Krankheit. Глаз не открывайт.

В распор, Трезор. Все вздор.[32]

Потом он пошел вперед, не сопротивляясь. Я проследил, чтобы тетрадку ему оставили.

— И галоперидол — ни-ни. Он его не переносит.

Это была последняя фраза, которую я сказал дежурному врачу.

Когда я позвонил Миранде и сообщил ей о моих непредвиденных обстоятельствах, то услышал в ответ:

— Ничего-ничего, я сама доберусь, не волнуйтесь.

К вящему моему изумлению, я приехал к Инге первым. Других гостей еще не было. Мама пока не выходила из своей комнаты, да и Соня тоже где-то пряталась. В гостиной горели свечи и пахло жареной бараниной, базиликом, горелыми спичками и духами моей сестрицы. Я мысленно пообещал себе, что завтра утром выясню, как дела у мистера Т., и постарался выбросить его из головы.

Инга в этот вечер решила превратить себя в кинозвезду: узкие брюки, облегающий шелковый жакет, гладкая прическа, ярко-алая помада. Для довершения образа не хватало только сигареты в длинном мундштуке, о чем я ей и сообщил.

— Увы, бросила, ты же знаешь.

Она подняла руку и с озорной улыбкой принялась загибать пальцы, перечисляя ожидаемых гостей:

— Ты и твоя загадочная шекспировская героиня, мама, Соня, я, так, кто еще? Генри Моррис, он профессор, читает курс американской литературы в Нью-Йоркском университете, Макс был с ним знаком. Сейчас зализывает раны после развода со своей психованной Мэри. Знаешь, Генри, конечно, малость суховат, но зато очень умный, и вообще он мне нравится. У нас с ним было… свидание, представляешь?!

Инга бросила на меня выразительный взгляд и продолжила перечислять гостей, загибая пальцы уже на правой руке:

— Еще один профессор, Лео Герцберг. Раньше преподавал историю искусств в Колумбийском университете, сейчас на пенсии. Живет на Грин-стрит, почти ничего не видит, но очень добрый и невероятно интересный человек. Нас познакомил Ласло Финкельман, и мы подружились. Каждую неделю я прихожу к нему и где-то около часа читаю ему вслух Паскаля, а потом мы пьем чай. Жалко только, что его единственный сын, Мэттью, погиб, когда ему было всего одиннадцать. Это такая, знаешь, незаживающая рана. Вся квартира завешана его рисунками.

Она замолчала, потом искоса посмотрела на меня:

— И еще я позвала Бертона.

— Ты шутишь? И это после того случая в парке, о котором ты наотрез отказываешься говорить?

Улыбка сбежала с ее лица.

— Именно после того случая. Нашла его номер в телефонном справочнике, позвонила и пригласила.

Нам не удалось продолжить этот разговор, потому что раздался звонок в дверь, и появилась Миранда. Сказать, что «в этот вечер она была особенно хороша», значит не сказать ничего. Когда я увидел, как она переступила порог Ингиной квартиры, у меня от восхищения захватило дух. На ней был белый свитер с открытыми плечами, черные брюки и золотые кольца в ушах, но дар речи я потерял от ее длинной, как стебель, стройной шеи, тонких рук, мерцающих глаз и, конечно же, осанки. Прямая спина и чуть вздернутый подбородок говорили о какой-то неизъяснимой в своей притягательности смеси уверенности и гордости. Инга тут же бросилась занимать гостью беседой. Откуда-то из глубин квартиры вынырнули держащиеся за руки мама и Соня, принарядившиеся для торжественного случая, хотя в Сонином понимании наряд для торжественного случая заключался в мешковатой хламиде, дополненной мотоциклетными ботинками.

Кого в Нью-Йорке удивишь собравшейся за одним столом разношерстной компанией, целиком состоящей из разведенных, овдовевших, обездоленных или просто одиноких людей? Правда, Инга, у которой среди друзей было полно семейных пар, решила не приглашать их абсолютно сознательно. Этот вечер затевался ради нашей мамы, а у нее все мысли были только о покойном муже, которого она оплакивала, и Инга, наверное, подумала, что смотреть на воркующие парочки, независимо от их возраста, ей было бы больно. Для моей сестры званый ужин всегда являл собой ритуальное действо, основанное на представлении о беседе как о своего рода игре; от участников же беседы, в эту игру играющих, требовалось, чтоб они, как школьники на переменке, никого не обижали и держались в рамочках. Успех или провал игры зависел в первую очередь от состава участников, и Инга подбирала их очень тщательно, так что я сосредоточил свое внимание на двух персонах, которых никогда прежде в ее гостиной не встречал.

Лео Герцберг был человеком среднего роста, с поредевшими седыми волосами, бородой и намечающимся брюшком. Глаза его прятались за стеклами очков. В комнату он вошел, нащупывая путь тростью, а подойдя к Инге и расцеловавшись с ней в обе щеки, тихонько произнес:

— Посмотри на меня повнимательнее, у меня все в порядке?

Инга положила обе ладони ему на плечи и придирчиво осмотрела синюю сорочку, маловыразительный галстук, серую спортивную куртку, изрядно помятые брюки и сказала:

— Надо бы лучше, да некуда. Просто красавец.

Лео улыбнулся и покачал головой, словно говоря: хотелось бы верить, но не получается.

А в Генри Моррисе, напротив, воображение сильнее всего поражали глаза. Понаблюдав за ним какое-то время, я понял, что моргает он реже, чем обычные люди, и от этого становилось как-то не по себе. Он был на четыре-пять сантиметров ниже меня, красивый как бог и, по моим ощущениям, чуть моложе Инги. Когда нас представляли друг другу, Моррис пожал мне руку. Глаз он при этом не прятал, смотрел холодно, но не враждебно, а вот рукопожатие получилось крепким до агрессивности, из-за чего я мысленно отнес его к тому типу мужчин, которые в каждом встречном подсознательно видят соперника. Но насторожиться меня заставила одна сцена, свидетелем которой я стал буквально через несколько минут. Моррис и Инга разговаривали на кухне. В ответ на какую-то его шутку сестра рассмеялась, потом отвернулась, чтобы взять поднос с закусками, и я увидел, как его пальцы сомкнулись у нее на правой руке, чуть повыше локтя, вдавливаясь в кожу все сильнее и сильнее. Инга перестала смеяться и повернулась к нему с выражением нежной покорности. Глаза ее сияли. Потом, с легкой улыбкой, она ласково дотронулась до его руки и высвободилась. Любовная связь, существующая между ними, была осязаемой, и я заключил, что употребленное Ингой слово «свидание» — не более чем эвфемизм.

Бертон приехал последним. Остальные сидели с аперитивом в гостиной. Инга открыла дверь. Мой друг выглядел массивнее обыкновенного, поскольку оделся слишком тепло для весеннего вечера. Прямо с порога он сунул Инге упакованный в целлофан букет цветов, который держал перед собой обеими руками, и принялся пространно излагать причины своего опоздания. Когда Бертон отдавал Инге цветы, у него откуда-то из области подмышек раздался не то хруст, не то треск, из чего я заключил, что под костюмом находится импровизированный потоуловитель. Но по-настоящему страшно мне стало при взгляде на его лицо. Всякий раз, стоило ему встретиться с Ингой глазами, в них появлялось выражение такой беззащитности, такого безграничного обожания, что невольно возникали ассоциации не с пылко влюбленным мужчиной, а с псом, обмирающим при виде хозяйки. У меня екнуло сердце.