Москва. Квартирная симфония - Оксана Евгеньевна Даровская

любимой красной ветки от «Спортивной» до «Университета». Задерживаться в Филях надолго я совершенно не планировала.

Риелторские завоевания 90-х годов, с вашего позволения, опущу, поскольку они плюс-минус походили на историю расселения моей коммуналки в Савельевском переулке, и боюсь, читатель заплутает в бесчисленных квартирных фигурантах, как в непроходимом девственном лесу. К тому же о 90-х написано столько всего, что мне вряд ли стоит продолжать.

А вот дальше, дальше… На горизонте нарисовался XXI век.

Глава II

РОНДО, или Мать и сыновья

– Мама, можно я скажу?! – тянет руку, как школьник, сорокавосьмилетний Володя. Старший, Юра, в трансе. Младший, Алеша, в эйфории. Риелтор Сева с пересохшим языком и пеной у рта заносит детали в блокнот. Сева исчерпал аргументы и жаждет пива. Дебаты проходят на кухне за инкрустированным буковым столом в стиле ренессанс. В остальном кухня напоминает Спарту в упадке.

Итак, лучшие годы семьи: рождение, отрочество сыновей, лыжные прогулки по Ленинским горам, настольный теннис в Нескучном саду. Но – обстоятельства. Прости, родовое гнездо отца семейства, умершего десять лет назад полковника КГБ. И прощай 120-метровая четырехкомнатная квартира на шестом этаже сталинского дома с окнами во двор Ленинского проспекта рядом с метро «Октябрьская». За час Сева одурел от их семейных кульбитов. А по-другому расселений не бывает.

За столом между Юрой и Алешей – вдовствующая мать. Миниатюрная, но с большой грудью, Майя Георгиевна Аникеева. За ее спиной мраморный подоконник с одряхлевшим алоэ, подпертым воткнутым в горшок карандашом фабрики «Сакко и Ванцетти». В ранних сумерках ноября (портьеры, со слов Майи Георгиевны, в стирке) суетятся за голым окном юные снежинки. Майе Георгиевне семьдесят шесть. В прошлом красавица, руководитель среднего профсоюзного звена ВЦСПС. Глаза сверкают перезревшими вишнями, голос звенит эхом былых профконференций:

– Говори, Владимир, только по существу.

Сухой лысеющий Володя, в костюме с оплывшими плечами, давно порывавшийся взять слово, суетливо поднимается со стула:

– Я, мама, понимаю все, но это некорректно по отношению к тебе самой!

– Некорректно?! Аргументируй!

– Вопрос можно решить иначе, мама! – Володя одергивает пиджак.

– И как?! – вскидывает она голову, сощурив глаза.

– Юркину комнату на «Павелецкой» не продавать. Вы с Люсей общего языка не нашли – случай хрестоматийный. Но зачем так кардинально менять-то все? Зачем Алексею сразу двухкомнатную? Вам с Юрой, понятно, вынужденная необходимость.

Неухоженный, помятый Юрий (ему чуть за пятьдесят, для собутыльников он Юрис) хрипло кашляет в кулак.

– Продадим Ленинский, – торопится договорить Володя, – вы с Юрой переедете в двухкомнатную под твой присмотр, Алексей с Люсей переберутся в его комнату. Лешке всего тридцать девять, вся жизнь впереди.

– Ты когда там последний раз был?! – вспыхивает Алексей (самый из сыновей миловидный). – Там капитальный ремонт нужен на полмиллиона! Я Люсю в комнату не повезу!

– Помолчи, – взмахом руки останавливает младшего Майя Георгиевна, – пусть твой брат выскажется до конца! Он, судя по всему, давно ждал этой минуты!

– Лешка всегда был вашим с отцом любимцем, – заметно вянет Володя, – факт неоспоримый. Отзывчивый, внимательный, записки в детстве на даче писал: «Мама, я пошел какать, не ищи меня». Не чета нам с Юрой.

Юрий, ковыряя ногтем инкрустацию стола, мрачно ухмыляется, Лицо Майи Георгиевны приобретает окрас предгрозового заката:

– Хорошо же ты, Владимир, ценишь добро, сделанное тебе отцом. Та-ак, что дальше?

– А что дальше… если двухкомнатную только вам с Юрой, а Леше с Люсей переехать в его комнату, доплата будет ого-го, даже с ремонтными затратами. Деньги по банкам под проценты распределить, – Володин голос уходит в грудную клетку, – пожить красиво, как белым людям, – нервно сглатывает он слюну. – Юра не работает, на что вы с ним собираетесь жить? На твою пенсию? Выплаты-то за отца тебе перекрыли?

– Не сметь поганить честь отца! – хлопает ладошкой по столу Майя Георгиевна. – Мало тебе, засранец, обещанной мной денежной компенсации к твоей квартире на Вавилова?! Сибаритствовать задумал и нам предлагаешь?!

Ей не пристало стесняться риелтора Севу. Позавчера этот белобрысый молокосос уже сунул нос во все квартирные щели, сегодня приехал поговорить с членами семьи – пусть понимает, чей голос здесь решающий. Понадобится, приедет и в третий, и в четвертый раз! Не ей же с сыновьями таскаться по агентствам.

– Я как лучше хотел, в первую очередь для тебя… чтоб тебе… – бормочет, переминаясь с ноги на ногу, Володя.

– Сядь, хренов делец! По экономике и поведению тебе кол!

* * *

Эта замоскворецкая Маргарет Тэтчер с аккуратно собранным пучком каштановых, почти без проседи, волос и детскими ладошками непреклонна. Решение обжалованию не подлежит: фамильное гнездо и комнату на «Павелецкой» продавать. Старший Юра окончательно отбился от рук, пахнет псиной, взгляд блуждает. Назрела необходимость опеки, а кроме нее некому. Когда произошла в нем утрата ориентиров? В подростковом возрасте? В годы студенчества? По их с отцом вине, из-за бесконечной занятости? Или унаследовал все худшее по линиям обоих родов? Тогда страшновато. Если копнуть, там и сумасшествия, и суициды. Хотя в уме ему не откажешь, МИИТ с красным дипломом, дослужился до кандидата технических наук, до старшего научного сотрудника. Но не вынес глобального развала, сломался. Бывшая его – лахудра, пустоцвет без внутреннего стержня – сбежала девять лет назад. Продала половину Юриной квартиры приезжему проходимцу из Ставрополя, сфабриковав документы. Осталась Юре комната с чужаком через стену, водящим непристойных баб. Полковник-то, кроме центрального плацдарма, успел выхлопотать квартиры всем сыновьям. По двухкомнатной старшему и среднему в стабильное время, однокомнатную Алеше накануне августовского путча. Вечная полковнику память. Пусть будет покоен, крест с их старшим Юрием Майя Георгиевна понесет без ропота, не согнется.

С банковской идеей среднего Владимира все ясно. Жаден был от рождения, в сосок вгрызался, будто во рту не десны, а клещи. С годами, единственный из сыновей, приумножил метры через жену. Живут в четырехкомнатной на улице Вавилова, оба ненасытные, алчные. Вот Алексей, помнится, брал грудь нежно, крохотными пальчиками чуть касался светящихся сквозь кожу прожилок, сосал – как целовал. Ей в глаза во время кормлений всматривался с пониманием, с благодарностью. Лечил, исполнял тайную миссию. На генетическом уровне сознавал, что родился хоть внеплановым, но незаменимым. Стены роддома Первой градской огласил тихим писком (с первых минут был деликатен!) 9 мая. Но разве Майя Георгиевна когда-нибудь демонстрировала свое родительское предпочтение? Муж – да. До последнего вздоха чтил ее исцеление через Алешу. За полгода до смерти, сам мучимый неизлечимой болезнью, полностью переписал на нее с Алешей квартиру на Ленинском; торопился до бездарной женитьбы младшего своего любимца.

Ее мужа перевели в Генштаб, присвоив полковника, только в середине 70-х. А в августе 63-го его, майора Третьего управления, срочно откомандировали на советско-китайскую границу в связи с обострившейся ситуацией. В