Перст судьбы - Марианна Владимировна Алферова

ростом, но сейчас горе его так согнуло, что он сгорбился, как старик, и стал мне по плечо. Внезапно он рухнул на колени и прижал мои руки к губам.

– Нет, Эдуард, не могу, ты сам должен выжечь из себя эти следы. Ты справишься. Для этого не нужно быть магиком.

– Это сильнее меня. Это как… я не могу передать. Как будто кто-то другой приказывает, а я подчиняюсь.

– Нет, Эдуард, это не так. Тебе понравилось быть жестоким. Ты уверил себя, что Грегор внутри тебя позволил тебе творить мерзости. Вспомни, как мы тайком пили в Элизере вино из черного винограда. Утащили бутылку у Чер-Ризора и пили из горла, передавая друг другу. Хмельная волна подхватывала нас и несла в неведомое. Сейчас тебя одолел черный хмель, тебе хочется зла, хочется изведать, что это такое – давать волю своему гневу, своей злобе. Перестань оправдывать себя, перестань придумывать эгиду для своего темного «я», и тогда ты поймешь, что нет никакой нити Грегора, а есть только твое желание походить на него, как того хотят отец и Крон. Ты – не он. Ты – другой, ты – Эдуард Добрый – и в этом твоя сила.

– Ты почти всемогущ, Кенрик, а я…

– Забудь про Грегора, забудь про мечтания короля и Крона сделать из тебя жестокого и хитрого правителя. Это не твои желания – это их планы, ты хочешь угодить отцу, хочешь соответствовать, ты сам ломаешь себя, сам уродуешь свою душу. Повернись лицом к себе, не угождай им – угождай своей сути. В Домирье говорили: «Угождай своему божеству».

Эдуард поднялся. На миг стиснул мое плечо. Потом гримаса исказила его лицо, как будто ему было больно задать последний вопрос:

– Лиам меня простит?

– Он поймет.

Внезапно Эдуард рассмеялся:

– Вот же козья тропа! Там, в камнях, дурацкая яма и собралась настоящая лужа, я все штаны промочил. Что скажут матушка и Марта?..

– Мы тайком проберемся к тебе в комнату, как в тот вечер, когда мы все втроем купались в замковом рву и ты чуть не утонул.

– Это ты чуть не утонул, а я тебя спас!

– Вранье! Я плаваю лучше тебя!

Каждый из нас был уверен, что спасал другого. Прежде мы бы кликнули Лиама, чтобы он нас рассудил. Но вряд ли теперь он мог вспомнить тот вечер и наши проделки.

* * *

Со следующего дня я подолгу сидел у постели раненого, зачитывая отрывки из любимых Лиамом книг. Брат легко уставал и после получаса просил меня жалобно: «Хватит»! Как будто память его могла вместить лишь самую малость, как детская чашка из чайного набора малышки Таны.

Медикус, навещавший больного каждый день, говорил: «Надо ждать, время вылечит, память вернется». И время лечило: знакомая мягкая улыбка трогала губы Лиама, когда я рассказывал ему смешные истории, которые он так любил. И Лиам гневно сдвигал брови, когда разговор заходил о несправедливости. Теперь каждый наш разговор начинался со слов: «А помнишь, Лиам…» Он отрицательно мотал головой, и я рассказывал ему о позабытом случае, и тогда он его тут же вспоминал. Он уже мог сидеть в кровати и даже пробовал читать сам, хотя это вызывало у него сильнейшую головную боль, а порой у него начинала идти носом кровь.

Я до сих пор храню эти книги с черными кляксами крови на пожелтевшей бумаге, знаками его сверхусилий.

Однажды я напомнил ему о Ларе.

– Таверна, – пробормотал он. – Она наверху. Сорочка.

– Она твоя жена.

Взгляд Лиама сделался совершенно беспомощным.

«Надо спросить матушку, может быть, стоит съездить за Ларой? Если ее отец уже перестал злиться из-за этой скоропалительной свадьбы, он отпустит ее в Ниен. А если Лара будет рядом – это поможет, брат поправится. Любовь лечит».

* * *

Но я не успел ни о чем переговорить с матушкой.

Утром меня разбудил страшный вой. Я не сразу понял, что это человеческий крик. Вскочил и как был в одной рубашке и коротких домашних штанах, кинулся наружу. В дверях Лиамовой спальни столкнулся с матушкой. Она была вся в слезах.

– Он умер, умер…

Она обхватила меня за шею, а потом начала сползать на пол, и у меня не хватило сил ее удержать. Подоспевшая служанка усадила ее в кресло, а я подошел к кровати брата. Тот лежал навзничь, лекарь снял повязку вокруг его головы, и теперь стали видны отросшие после стрижки волосы – серо-коричневый пушок, похожий на короткую шерстку, – свидетельство борьбы ослабевшего тела за жизнь, бесполезной борьбы, порушенной надежды.

– Но ведь он выздоравливал, он уже выздоравливал, ему становилось лучше. Лиам, как же так! – повторял я, глядя на эти начавшие отрастать волосы.

Я наклонился и взял брата за еще теплую руку. Медикус гремел склянками, убирая ненужные уже пузырьки.

– Почему, а?! Почему? – заорал я срывая голос.

Медикус вздрогнул от неожиданности и уронил склянку. По комнате потек запах крепкого алкоголя и настоянных трав. В комнату прибывало все больше народу – слуги, стража – они теснили друг друга, пытаясь оказаться ближе к кровати.

– Рана…

– Но прошло уже две недели!

– Так бывает с ранами на голове.

Я замер. Потому что в тот момент увидел созданного две недели назад миракля: скелет в гнилых лохмотьях корчился в дальнем углу комнаты, исчезая. Странно, но он успел измениться с тех пор – кости обросли каким-то подобием мяса, в пустых прежде глазницах сверкнули предсмертной болью глаза. Да и лохмотья уже не казались, как прежде, гнилыми. Белый отложной воротник, кожаный камзол – на нем было платье Лиама. И, глядя на него, я понял, что случилось: когда Лиам рухнул с галереи и мгновенно умер, миракль проник в его тело и захватил. Именно он поддерживал жизнь в теле Лиама, пока мы везли раненого домой. Оказывается, эти твари наделены чувством самосохранения. И я не ведаю, знали ли мои учителя-магики, что миракли способны на подобное. Но сейчас миракль умирал окончательно, и тело Лиама – вместе с ним.

– Лиам! – Я положил свою ладонь на его сердце. – Не смей уходить! Слышишь!

Жаркий огонь потек от моих ладоней в его тело. Это была не лечебная магия, нет, лечебная магия тут была бессильна – это часть меня, часть моей силы уходила к брату.

Он дернулся всем телом, выгнулся, потом медленно обмяк и открыл глаза. Зрачки его так расширились, что радужка почти исчезла, а на белках проступила сетка лопающихся сосудов. Капли крови переполняли веки и стекали по коже на белоснежную наволочку, вышитую гладью