Госпиталь брошенных детей - Стейси Холлс

Агнес расставляла чайные приборы, когда я вошла в гостиную. Я поцеловала родителей и заняла свое обычное место у окна напротив них. Зимний день выдался хмурым, и скоро должно было стемнеть; наши лица уже наполовину находились в тени. Я взяла щепку из камина и зажгла лампы, а потом бросила ее в очаг.

– Скоро у факельщиков будет меньше работы[10], – сказала я. – Ночь уменьшается на две минуты за сутки.

В свете огня, пылавшего в камине, отцовские глаза казались добрее, и морщины на жемчужно-белой коже матери словно разгладились. Я налила три чашки и размешала сахар для себя и отца; мама пила чай без сахара, утверждая, что он вреден для зубов. По крайней мере, мои руки были чистыми – им не нравилось видеть меня за чтением газет, поэтому я тщательно мыла руки, но отец всегда интересовался новостями о торговых поставках. Я читала эти разделы ради того, чтобы у нас было о чем поговорить. Девочкой я сидела у него на коленях в ночной рубашке, а он зачитывал объявления из «Ивнинг Пост», которые считал интересными для меня, щурясь в свете свечи. Вот так я научилась читать: пока его зрение ухудшалось, мое становилось более острым, и я узнала слова «коносамент», «страховка» и «спекуляции» точно так же, как другие дети узнают слова «кошка», «яблоко» или «мальчик». Один или два раза Шарлотта сидела рядом со мной и пыталась делать то же самое, но она быстро уставала от длинных слов и скучных тем. Агнес умела рассказывать истории гораздо лучше меня, и Шарлотта чаще сидела у очага на кухне с кошкой на коленях и бисквитом в руке, пока Агнес замешивала тесто и на ходу придумывала удивительные рассказы. Иногда я сама стояла за дверью и слушала ее.

– Вы слышали про новый мост в Блекфрайарс? – спросила я у родителей. – Не понимаю, зачем нам нужны три моста через реку. Одного было бы вполне достаточно.

Мать безмятежно улыбнулась, отец благодушно смотрел на меня. В такие моменты меня посещала странная мысль, что теперь я старше, чем они сами. Мы проводили полчаса за праздной болтовней, а когда я допивала чай, то закрывала сахарницу и гасила лампы, потому что в комнату никто не войдет до завтрашнего дня. Перед уходом я протирала рамы их портретов носовым платком, который держала в рукаве: сначала отцовского, в левой нише у камина, потом маминого, в правой нише.

Шарлотта стояла на лестничной площадке, когда я тихо закрыла дверь за собой. Я редко слышала звук ее тихих шагов по ковру, и порой она пугала меня, что заканчивалось выговором.

– С кем ты разговаривала? – уже не в первый раз спросила она.

– Ни с кем, – не в последний раз ответила я.

Иногда она заходила в комнату после меня, оглядывалась вокруг, приседала и заглядывала под комод, смотрела за занавесками и даже в дымоходе. Ее любопытство не имело границ: оно наполняло дом, давило на окна и разливалось по комнатам, проникая во все уголки и щели, в шкафы и буфеты. Скоро оно выплеснется наружу. Настанет день, когда вещи, купленные мною для ее забав, инструменты, домашние зверушки, книги, куклы и ее еженедельные выходы в свет (пять минут в экипаже, час службы в часовне и пятиминутная поездка домой) окажутся недостаточными. Я знала, что придет время, когда она захочет ощущать прикосновение солнечных лучей к своему лицу и гулять в парке среди незнакомых людей. Я страшилась этого. Пока что она знала, что мы ведем такой образ жизни ради безопасности.

Я мысленно пересчитала все замки, загибая пальцы. В доме было три двери – парадная, на кухне и у выхода из подвала – и шестнадцать окон, запертых в любое время. Мой скромный таунхаус не походил на дворец, но там хотя бы было по две комнаты на каждом этаже: кухня, судомойка с кладовкой внизу, столовая и бывший кабинет Дэниэла на втором этаже, мой кабинет и гостиная на третьем этаже и все спальни наверху. Шарлотта спала в комнате напротив меня; моя служанка Агнес и Мария, повариха и домоправительница, размещались в мансарде. Вместо сада у нас был маленький двор, обнесенный шестифутовой кирпичной стеной, где Агнес развешивала выстиранное белье, а Мария получала заказанные вещи и продукты из узкого переулка по соседству с домом № 10. За переулком находились задние фасады домов на Глостер-стрит, сходных с моим, но с надворными постройками и широкими окнами. Моя сестра Амброзия предполагала, что мне будет уютнее жить за городом, в доме с воротами и длинной подъездной дорожкой. Впрочем, у нее нет воспоминаний о нашей прежней жизни. Она не знала, каково лежать без сна, слушая завывание ветра за окном. Наш дом в Пик-Дистрикт как будто находился на краю света. Темнота была такой черной, что ее почти можно было потрогать пальцами. И гнетущая тишина. Лондон не знал ни того ни другого, и это было мне по нраву.

Стук дверного молотка эхом разнесся по дому, и Агнес зашаркала из кухни, чтобы открыть дверь, в то время как я ждала за поворотом лестницы, где меня нельзя было увидеть. Это была Амброзия, громко объявившая о своем приходе и закапавшая весь коридор струйками воды, стекавшей с ее одежды. Вместе с ней в воздух ворвался порыв холодного воздуха. Сегодня был ненастный вечер, она приходила ко мне лишь два дня назад, поэтому я не ожидала ее визита. Она посещала меня раз в неделю, иногда привозила своих детей, но чаще появлялась вместе с собакой. Сегодня она была одна: на улице уже стемнело, а дождь разошелся не на шутку. Я еще больше удивилась, когда увидела, во что она одета.

– Что ты на себя нацепила?

Моя сестра принадлежала к числу тех женщин, которых в газетах называют «красавицами». Она была крупной женщиной, и все в ней выплескивалось наружу, словно шампанское из бокала: ее смех, ее мощная грудь. Она была шумной, как базарная торговка, могла курить, как шкипер, и перепить любого мужчину. В возрасте тридцати трех лет лучшие женские годы, как правило, остаются позади, но к моей сестре это не относилось: она становилась все более ослепительной. Она и ее муж Джордж Кэмпбелл-Кларк были такими снисходительными, самовлюбленными и расточительными, какими только могут быть два человека, но я нежно любила их. Они жили в большом доме на Сент-Джеймс-сквер, когда не находились на самых модных вечеринках или в гостиных богатых и знаменитых людей, и часто возвращались домой к шести-семи утра, встречаясь со своими слугами на лестнице.

Она стянула с головы кисейный чепец и бросила его на каменный пол.

– Боюсь, Агнес, это будет нужно постирать и выгладить, – объявила она своим певучим голосом.

– Твое пальто… – пробормотала я.

– Да, это пальто Джорджа. Сегодня ужасный вечер, и я не хотела портить свои вещи.

Это было мужское серое пальто, теплое и хорошо приспособленное к сырой зимней погоде, но в нем она была похожа на ломовую лошадь.

– Но тебя же могли увидеть. В пальто твоего мужа!

– Кто? – игриво поинтересовалась Амброзия. – Уверяю тебя, я приехала в закрытом экипаже и вела себя очень благоразумно.

Я приподняла бровь. Амброзия без труда заводила любовников, и иногда это причиняло ей неприятности, не от Джорджа, который сам был заядлым распутником, но от жен и любовниц ее избранников. Она любила рассказывать мне о своих похождениях у меня в кабинете, даже если ее дети находились поблизости. Двое ее сыновей и две дочери были болезненно-бледными и молчаливыми, больше похожими на меня, чем на свою мать. Даже один из ее подвигов мог целую неделю развлекать меня; когда она уходила, я находилась в оцепенении, не замечая дымившихся сигар в пепельнице и чулок, свисавших с мебели. Я знала о бальных залах и шумных вечеринках в особняках Гросвенора и Кавендиш-сквер, но для меня эти места оставались такими же неизвестными, как Назарет и Иерусалим, хотя они существовали в моем воображении и, разумеется, на карте мистера Роке. Когда-то давно я повидала мир и без труда могу вспомнить огромные ковры, парчовые занавеси и серебряные блюда, курсировавшие под блестящими канделябрами, хохочущих мужчин со зловонным дыханием и напудренных женщин с пятнами пота на губах и под мышками. За свою жизнь я достаточно насмотрелась на это.