Сны инкуба - Лорел Гамильтон

Тут я вытаращилась на неё, потому что вроде бы у менязабрезжило, чего её так достало.

— Так ты под впечатлением, будто я вытащила Натэниела сулицы ребёнком и сделала своим мальчишкой-проституткой?

Она отвернулась:

— Если так сказать, получается глупо.

— Ага, — согласилась я.

Она повернулась ко мне, ещё сердясь.

— Я видела, что ты с ним вчера делала. Ты его приковалацепями. Ты его била. Ты его унижала перед всем народом.

Тут уже мне пришлось смотреть вдаль, потому что я думала:как ей объяснить, не объясняя слишком многого. И ещё думала, а обязана ли ячто-либо объяснять Джессике Арнет. Если бы нам не надо было работать вместе, иесли бы я не опасалась, что она увиденным поделится со всем составом группы, ябы, может, ничего не стала бы объяснять, но работать вместе нам надо, и я нехотела, чтобы её версия событий обошла всех наших ребят. Хотя и моя версиясобытий, стань она широко известной, вряд ли была бы лучше. Почти все полисменыв душе консерваторы.

Как объяснить слепому, что такое цвет? Как объяснить, чтоболь может быть наслаждением, человеку, у которого это в схеме не пропаяно?Никак, но я все равно попыталась.

— Я долго не могла понять, чего Натэниел от меня хочет.

Она посмотрела на меня в ужасе:

— Ты обвиняешь его? Ты возлагаешь вину на жертву?

Разговор пошёл не туда.

— Ты видала когда-нибудь человека, слепого от рождения?

— Чего? — нахмурилась она.

— Такого, который никогда не видел цветов.

— Нет. А какое это имеет отношение к Натэниелу?

— Ты слепая, Джессика. Как мне объяснить тебе, на чтопохож синий цвет?

— Чего ты лепечешь?

— Как мне тебе объяснить, что на сцене Натэниел получалудовольствие, что он в каком-то смысле силой меня втянул в эту ситуацию?

— Это ты жертва? Перестань, не ты была в цепях.

Я пожала плечами:

— Я как раз и говорю, что на сцене вчера ночью не быложертвы, была лишь группа взрослых, действующих по взаимному согласию.

Она замотала головой:

— Нет. Я понимаю, что я видела.

— Ты понимаешь, что чувствовала бы ты, если бы тебяприковали цепями на сцене и так бы с тобой обращались. И ты принимаешь какистину, что, раз ты бы это чувствовала, то это чувствует и любой другой. Ачувства у людей разные.

— Я знаю, я не ребёнок.

— Так и не веди себя, как ребёнок.

Она встала и уставилась на меня, стиснув опущенные руки вкулаки.

— Я не веду себя как ребёнок.

— Да, ты права. Для ребёнка ты слишком многоморализируешь.

— Анита, поехали! — позвал меня Зебровски.

Я встала, отряхнула джинсы сзади и крикнула в ответ:

— Иду! — Потом посмотрела на Арнет и попыталасьпридумать что-нибудь, чтобы сгладить эту ссору. Ничего на ум не лезло. —Натэниел — мой любимый, Джессика. Я никогда бы не сделала ему больно.

— Я видела, как ты делала ему больно, — бросилаона мне в лицо, как раньше бросила слово «жиголо».

— Он так не считает.

— Он просто не понимает, — возразила она.

Я улыбнулась, подавляя смех, наполовину весёлый, наполовинунервный.

— Ты его хочешь спасти. Въехать на белом коне и спастиего от такой унизительной жизни.

Она ничего не сказала, только глядела зло.

— Анита, пора! — крикнул Зебровски ещё раз. Он ужестоял у машины.

Я оглянулась на Арнет.

— Когда-то я тоже думала, что Натэниела надо спасать,лечить его душу. Так вот, я не понимала, что она у него не сломлена — илисломлена не больше, чем у нас у всех.

В этом, наверное, было больше правды, чем я задолжаладетективу Джессике Арнет. Ну да ладно. Я побежала трусцой к машине Зебровски.Он спросил, как там вышло с Арнет. Я ответила, что могло быть лучше.

— В каком смысле? — спросил он, выводя машинумежду фургоном телевидения и толпой зевак.

— В том же, в каком «Резня в день святого Валентина»могла бы быть более мирной вечеринкой.

Он покосился на меня:

— Боже мой, Анита, неужто мало, что вы собачитесь сДольфом, тебе ещё надо и с Арнет поссориться?

— Я ни с кем из них ссоры не начинала. Что я неначинала с Дольфом, ты и сам знаешь.

Мы выбирались мимо ленты и барьеров, которые полицейскиеперед нами отодвигали. Телевизионщики направили камеру прямо на нас. Толькоэтого не хватало. Я подавила желание показать им средний палец или отколотькакую-нибудь ребяческую выходку в том же роде.

— Насчёт Дольфа я был не прав. Я знаю, что не тыначала.

— Спасибо.

— Арнет — что её грызёт?

— Если она захочет, чтобы ты знал, то расскажет сама.

— А ты не хотела бы сперва изложить свою версию?

— Моим версиям никто никогда не верит, Зебровски. Я —блядская гробовая подстилка. Кто трахается с вампирами, от того всего ожидатьможно, правда ведь?

И вот тут я заплакала. Не вслух, но со слезами, настоящими.Отвернувшись, я уставилась в окно. Почему я плачу — я и сама не знала. Дура,наверное.

Мне важно, что Арнет будет обо мне думать? Нет. Мненаплевать, если она подорвёт мою репутацию во всей группе? Нет, вряд ли. Вотэто и хреново.

Зебровски либо настолько офонарел, увидев, что я плачу, чтодар речи потерял, а может, он отнёсся ко мне как коп к копу. Если коп не хочет,чтобы ты видел, как он плачет, то ты и не видишь. Зебровски вёл машину всторону Церкви Вечной Жизни, ничего не видя, кроме дороги, а я все это времяглядела в окно и плакала.

Парковка была вся занята — то есть действительно вся.Зебровски пришлось поставить машину в зоне, отведённой только для пожарных. Занами ехали Маркони и Смит, и ещё две машины сопровождения с мигалками.Очевидно, Зебровски продумал план, пока я пыталась наладить отношения с Арнет.Значит, командовать на месте убийства остались Абрахамс или Арнет. СкорееАбрахамс — сегодня я бы не оставила Арнет командовать младшей группой детскогосада. Ну, впрочем, я несколько предубеждена, признаюсь.

Зебровски поставил двух постовых у дверей и велел им держатьосвящённые предметы на виду.

— И никого не выпускать без моего разрешения. Вопросыесть?

Вопросов не было. Я напомнила, что тут есть ещё одна дверь,служебный вход, а людей у нас хватает, и Зебровски только кивнул ираспорядился: