Мировая история - Одд Уэстад

Ясно, что в китайском государстве не следовало искать смысла в европейском различии между правительством и обществом. Чиновник, ученый и дворянин обычно соединялись в одном человеке, сочетавшем множество ролей, которые в Европе предстояло поделить между государственными специалистами и неформальными авторитетами общества. Он сочетал их черты также в рамках идеологии, которая намного очевиднее считалась более важной в обществе, чем где-либо еще, кроме, возможно, ислама. Предохранение конфуцианских ценностей представлялось совсем не легким делом, тем более им нельзя было заниматься только на словах. Китайская бюрократия заботилась о тех ценностях посредством личного нравственного примера, как это издавна практиковало духовенство в Европе, – а в Китае не было никакой церкви, чтобы выступать в качестве альтернативы государству. Сами мысли, вдохновлявшие бюрократию, часто выглядели консервативными; преобладающей административной задачей рассматривалось поддержание установленного порядка; цель китайского правительства состояла в наблюдении, сохранении, укреплении и от случая к случаю внедрении новшеств в практических делах через выполнение масштабных общественных работ. Наиважнейшими целями бюрократии ставилось сохранение единообразия и поддержка единых стандартов на территории огромной и разнообразной по составу империи, где многие окружные судьи при исполнении своих обязанностей отделялись от народа даже отсутствием общего языка. В достижении своих целей бюрократия весьма преуспела, и ее нравственный облик сохранился в нетронутом виде после всех переломных моментов в судьбе династий.

На ступеньку ниже конфуцианской ортодоксии чиновников и мелкопоместного дворянства важность имели несколько иные убеждения.

Даже некоторые представители высших социальных сословий обратились к даосизму или буддизму. Буддизму суждено было приобрести большую популярность после краха династии Хань, когда в условиях раскола империи у буддистов появилась возможность проникновения в Китай. В традиции махаяны буддизм представлял большую угрозу Китаю, чем любая другая идеологическая сила до прихода христианства, так как, в отличие от конфуцианства, ею проповедовалось отрицание мирских ценностей. Махаяну не удалось искоренить совсем, несмотря на гонения при династии Тан; нападки на ее сторонников в любом случае предпринимались скорее по финансовым, чем идеологическим соображениям. В отличие от гонений на неверных, поощряемых властями Римской империи, китайское государство больше интересовала недвижимая собственность, чем исправление религиозной чудаковатости отдельных подданных. При императоре, отличившемся от остальных владык самыми рьяными гонениями на представителей неугодных конфессий (говорят, он исповедовал даосизм), упразднили больше четырех тысяч монастырей, а больше четверти миллиона монахов и монахинь из них пустили бродить по свету. Тем не менее, невзирая на такой ущерб для буддизма, конфуцианцам пришлось мириться с буддистами. Ни одна другая иноземная система взглядов не повлияла на правителей Китая так сильно до появления марксизма в XX веке; императоры и императрицы вплоть до XX века иногда исповедовали буддизм.

Задолго до всего этого даосизм развивался в мистический культ (по пути позаимствовавший кое-что у буддизма), привлекательный одновременно и для тех, кто искал личное бессмертие, и для тех, кто считал симпатичной для себя отрешенную созерцательность как спасение от усложняющейся китайской жизни. Даосизм как таковой никогда не утрачивал своего значения. Признание его сторонниками субъективности человеческой мысли придает даосизму видимость смирения, которое некоторые представители других культур, отличающихся более агрессивными интеллектуальными отношениями, находят привлекательным для себя сегодня. Такого рода религиозные и философские понятия, важные сами по себе, касались непосредственно жизни крестьянина лишь немного больше, чем конфуцианство, кроме ренегатских его форм. Жертва опасностей войны и голода искала выход в магии или суеверии. То немногое, что можно узнать о жизни такой жертвы, служит пищей для предположения о том, что подчас она казалась невыносимой, а иногда – просто ужасной. Знаменательным симптомом представляется появление при династии Хань крестьянских восстаний, то есть явления, ставшего главной темой китайской истории, сопровождающей ее практически в том же ритме, что и смена династий. Угнетаемое чиновниками, действующими от имени императорского правительства, требующего подати для ведения военных кампаний за границей, или исходящих из собственных шкурных интересов как спекулянты зерна, крестьянство обратилось к тайным обществам, тоже постоянно всплывающим в китайской истории. Их восстания часто принимали формы религиозных мятежей. Эсхатологическое, манихейское напряжение красной нитью пронизывало китайскую революцию, вспыхивавшую в разных образах, но всегда после нее устанавливался мир, дуалистически разделенный на добро и зло, благочестивых и искусителей. Иногда восстания угрожали общественному строю, но крестьяне редко пользовались плодами побед на протяжении долгого времени.

Еще одна всеобъемлющая историческая тема касалась демографии. На протяжении периода разброда, наступившего после свержения династии Хань, наблюдалось коренное смещение демографического центра тяжести в направлении юга, и с приходом династии Тан еще больше китайцев стало жить в долине Янцзы, чем на прежней равнине реки Хуанхэ. Эти китайцы обеспечивали себе пропитание за счет истребления южных лесов и обработки новых земель для выращивания риса, но к тому же в их распоряжении появились новые зерновые культуры. Сложенные вместе, эти факторы определили возможность общего роста численности населения, который еще ускорился при монголах и Минах. Судя по некоторым расчетам, население Китая, в XIV веке оцененное в 80 миллионов человек, за следующие 200 лет могло увеличиться в два с лишним раза и к 1600 году достигло около 160 миллионов подданных империи. По сравнению с численностью населения во всех остальных уголках планеты такое количество китайцев представляется огромным, но дальше их будет гораздо больше.

Ощутите громадный вес данного факта! Отдельно от громадной потенциальной важности, придаваемой им Китаю в мировой истории народонаселения, он открывает перспективу для великих достижений китайской культуры и имперской власти, опиравшихся на огромную массу отчаянно бедных крестьян, совершенно равнодушных к таким вещам. Практически вся их жизнь ограничивалась собственной деревней; совсем немногие из них могли надеяться сбежать из нее или хотя бы замыслить такой поступок. Подавляющее большинство крестьян мечтало лишь о приобретении сомнительной, но надежнейшей доступной им гарантии жизни: права на собственность небольшого участка земли. Однако достижение такой цели становилось все более трудным, поскольку численность населения росла, и постепенно всю плодородную землю разобрали. Обработка постоянно сокращавшихся наделов становилась все более интенсивной. Из ловушки голода у земледельцев осталось только два выхода: бороться или бежать – бунтовать или переезжать в другое место. На определенном уровне активности и успеха они могли рассчитывать на поддержку со стороны мелкопоместного дворянства и чиновников, проникшихся благоразумием или сочувствием. Когда такое случалось, речь могла идти о приближающемся закате династии, так как конфуцианскими принципами предусматривалось следующее положение: мятеж или переселение считались явлениями порочными, если у власти находился достойный царь, зато правительство, спровоцировавшее и не способное справиться с восстанием, следовало менять в силу самого факта противозаконности произошедшего.