20 см - Александр Кормашов

Все опустили головы, но помсанитара не унимался.

— И что? Пусть планета такая. Пусть один конус на другом, — он поставил один кулак на другой, — но если наш конус погружён в землю, то ведь их-то торчит наружу! — и он выкинул верхний кулак вверх. — Значит, вокруг себя они что-то видят. Но что они тогда видят? Ведь не землю. Какую-то пустоту, да?

— Допустим, пустоту.

— Допустим, пустоту, — продолжал Нерион-1с. — Но их же пустота не такая, как у нас! У них же должно быть пространство! Солнце, звёзды, и они всегда могут смотреть вдаль. Они ведь могут посмотреть вдаль?

— Могут. Или не могут. Или могут. Всё зависит от допущения, что конусы соединены основаниями. А если они просто вложены друг в друга? Их конус в наш. Или наоборот, в этом никакой разницы. И всё то, что нами сейчас воспринимается как земля, грунт, для них это лишь пустое пространство, а то, что видят они…

— Чёрные муравьи всегда здесь? Как! — вскочил на ноги Нерион-1с.

— Лично я это всегда знал, — хрипло проговорил служка и пошевелил палкой угли. Язык пламени осветил его как пророка.

— Вот и разобрались, — впервые за всё время нахождения в клинике Эйнион усмехнулся.

Помсанитара был окончательно сбит с толку.

— Выходит, мне вовсе не стоило перекрашиваться, а надо было лишь выдернуть какого-то чёрного муравья от них к себе?

— Как-нибудь попробуйте, — теперь уже откровенно насмехался учёный.

— Правда что ли?

— Что ли, что ли, — полноценно кивал головой Эйнион.

— Не понимаю. А как же люди? — потрясённый помсанитара повернулся к Крутону.

— Какие люди? Зачем тебе люди? — удивился философ и богослов, а также раскольник, вероотступник и атеист.

XI

— Недавно внучка принесла из детского сада загадку: почему чёрные муравьи чёрные? Ответ: потому что загорелые. А почему красные муравьи красные? Потому что огонь красный.

Сталн и Черн стояли в конце тоннеля, выходящего на свет на отвале пустой породы, которую выбрасывали из тоннеля. Внизу горел факел нефтеперерабатывающего завода. Горел как всегда неровно, с выбросами и протуберанцами. Временами тот или иной протуберанец едва не достигал подножия рукотворной горы. Тогда становилось жарко. А Сталн ещё и курил. Он всегда курил, когда дышал свежим воздухом. Огонь в его трубке слышимо сипел, обнажая красное, словно посыпанное перчинками ядро, и при каждой затяжке выбрасывал вверх перчинки-искры. Черн тоже курил, но сигару, курил губасто и смачно.

— Вот ты не затягиваешься, — всегда подкалывал его Сталн, — потому ты такой и толстый.

— Сигарами не затягиваются, — отвечал Черн, стряхивая пепел. — Сигарами наслаждаются.

— Сигарит, — усмехнулся Сталн.

— Сибарит, — поправил его Черн.

Рузн выкатил из тоннеля очередную тележку и, увидев празднокурящих Черна и Стална, возмущённо покачал головой, поправляя на плечах дырявый (прожжённый) клетчатый плед. Ему всегда было холодно. Обратно в тоннель его покатили на его же тележке.

В бар-клубе «20 см» был объявлен субботник. Объявление о нём всегда делал Ленн, но руководил всеми Сталн. Впрочем, даже ему приходилось подчиняться командам главного проходчика Брутна, который отвечал за проходку тоннеля. Тот же не разбирал, кто тут курит, а кто просто дышит воздухом, и всегда мог прикрикнуть, если видел, что муравей ленится. Впрочем, если бы сам Брутн хоть немного поленился, чисто для себя, чисто для того, чтобы иметь больше время подумать, он бы не совершил той ошибки, из-за которой всё его теперь проклинали. Тоннель пошёл не туда. И вышел не туда. Он загнулся и вернулся практически к своему началу, недалеко от входа в бар «20 см», к счастью, ниже, а то бы совсем уже было обидно. Брутн нехотя признавал свою ошибку, но отговаривался тем, что он не маркшейдер, да и лазер ему попался какой-то кривой. Теперь муравьям приходилось начинать всё сначала, а петлеобразный тоннель уже просто использовать для вывоза и отвала породы.

Вход во все тоннели землю находился в подсобном помещении бара, он был спрятан за старым посудным шкафом, который каждый раз возмущённо гремел и грозил развалиться на части, если кто-то ещё хоть раз посмеет отодвинуть его от стены. Но, судя по тому, что на каменном полу уже образовалась глубокая борозда, греметь и грозить предстояло ему ещё долго.

Первый тоннель когда-то вёл в хранилище банка. Это было ещё тогда, когда завсегдатаи бара оставались молодыми парнями и время от времени устраивали революции, на которые нужны были деньги. С тех пор намеченный банк переехал наверх, как и все другие контрреволюционные банки, и первичный тоннель был заброшен. Со вторым, как все видели, им жутко не повезло. Тот, смеялись они, оказался вторичноротым. И лишь третий оставлял слабую надежду, что когда-нибудь они смогут куда-нибудь да прорыться.

После субботника муравьи заслуженно отдыхали, разбирали пиво и рассаживались за столики.

Курящие Черн и Сталн никогда не садились вместе, но в этот раз они чадили особенно нещадяще, и их прогнали за дальний столик в углу, возле вытяжки, куда никто не любил садиться, потому что вентилятор гудел и дребезжал. К ним подсел Фарн. Табачный дым его почти не раздражал, а вот желание других поговорить о детях — очень. Фарну всегда казалось, что как-то не по-мужски. Больше всех такими разговорами грешил Палн, у которого было двенадцать живых детей, а пьяный он добавлял, что и на стороне ещё семьдесят.

— Вот бы и приводил свои семьдесят рыть тоннель, — кто-нибудь обязательно вспоминал, что над Палном следует подшутить.

— А зачем тебе мои семьдесят, когда вон, у Фарна, всего один сын, и он пророет тебе за один день! — привычно отмахивался Палн и показывал на Фарна. — А где он?

Это стало уже горькой неизбежностью. Не было в последнее время субботника, чтобы кто-нибудь не заговаривал о проходческой машине, которая не только пророет тоннель, но даже не оставит за собой никакого следа. Тоннеля-то, собственно, не оставит. И это всегда поражало воображение добровольных шахтёров, махающих под землёй кирками, а потом вывозящих на тележках отработанную породу. Через идею такой машины вполне можно было додуматься до шутки, что тоннели-то, собственно, никому не нужны, они только временное средство куда-то попасть. Лишь один старый Ладзн упорно настаивал, что тоннель — всё, а остальное — ничто. Правда, его никто и не слушал. Ладзн был дряхл и никому не мешал. Он целыми сутками мог играть с Конфом в го, просто тупо сидеть и играть, не имея ни цели, ни желания победить.

Фарн знал, что сегодня, как и во время любого субботника, к нему станут приставать,