Тайны знаменитых пиратов, или "Сундук мертвеца" - Роман Белоусов

Пятнадцать человек на Сундук мертвеца,

Йо-хо-хо, и бутылка рому!..

Пей и дьявол тебя доведет до конца.

При взгляде на то, что творилось в комнате, не­трудно было понять, что наступил тот кульминаци­онный момент, когда литературная игра приняла, можно сказать, материальное воплощение.

Посредине гостиной стулья, поставленные полу­кругом, обозначали что-то вроде фальшборта. На носу – бушприт и полный ветра бом-кливер, соору­женные из палки от швабры и старой простыни. Раздобытое в каретном сарае колесо превратилось в руль, а медная пепельница – в компас. Из сверну­тых трубкой листов бумаги получились прекрасные пушки – они грозно смотрели из-за борта. Не ясно только было, откуда взялась «старая пиратская песня», известная лишь команде синерожего Флинта.

В самом деле, что за «Сундук мертвеца»? Причем тут пятнадцать человек? И вообще, откуда пришла на страницы романа «Остров сокровищ» эта «старая пиратская песня», которую поет сам Билли Бонс? Не тот ли это матросский сундук, как поначалу думал герой повествования Стивенсона юный Джим Хокинс, в котором Билли Бонс прятал карту острова с указанием, где зарыт клад? Оказывается, ничего подобного. В таком случае, что же означают эти два слова?

Сундук мертвеца – небольшой островок на пути к Пуэрто-Рико, размером в несколько квадратных километров. На нем нет питьевой воды, лишь ящерицы, змеи и птицы. Когда-то свирепый пират Эдвард Тич по прозвищу Черная Борода выса­дил на этот клочок земли пятнадцать взбунтовавшихся матросов. Каждому милостиво оставил по сабле и бутылке рому в расчете, что смутьяны перебьют друг друга или помрут от голода и жажды. К его удивлению, когда он через месяц снова зашел на остров, все пятнадцать были живы и здоровы. Назва­ние этого острова Стивенсон встретил в книге «На­конец», принадлежавшей Ч. Кингсли – писателю, также оказавшему на него, как он сам отметил, не­которое влияние. А дальнейшее было делом писательской фантазии. Стивенсон сам сочинил эту «старую пиратскую песню» про пятнадцать человек на острове «Сундук мертвеца. (Мне показалось, что эти два слова как бы вобрали в себя всю пиратскую романтику. Вот почему я и назвал так книгу, которую вы держите в руках.)

Но тогда, во время игры в пиратов, ни один из ее участников, ни Ллойд, ни сэр Томас, ничего не знали о происхождении песни, которую распевали. Они были уверены, что ее горланили головорезы Флинта. Сти­венсон, лукаво улыбаясь, подтягивал им. Зачем раз­рушать иллюзию, пусть хоть песня будет подлинной.

Никто не спорил, когда распределяли роли. Ллойд с полным основанием исполнял обязанности юнги, сэр Томас, нацепив шляпу и перевязав глаз черной лентой, стал похож на Долговязого Джона, на долю же Льюиса выпало поочередно изображать остальных персонажей своей книги.

И все же без дебатов не обошлось. Увлеченные игрой в путешествие «Эспаньолы» и приключениями ее экипажа, они яростно спорили о нравах и обычаях пиратов, их жаргоне и вооружении. Нетрудно было заметить, что все они, в том числе и Стивенсон, нахо­дились в состоянии чуть ли не восторженного отно­шения к морским разбойникам. С той лишь разни­цей, что если Ллойд отдавал предпочтение «благочес­тивому» Робертсу, считая его незаурядным морехо­дом, то старому Стивенсону был больше по душе Генри Морган, хотя и безжалостный головорез, тем не менее отважно сражавшийся с испанцами, смельчак из породы настоящих «морских львов», бла­годаря которым Англия и стала «владычицей морей».

Двое взрослых и мальчик всерьез обсуждали пре­имущества абордажного багра перед топором и ко­пьем. Или, скажем, каков должен быть запас пороха для двенадцатифунтовой пушки, где лучше хранить мушкетные заряды, фитили и ручные гранаты. Спо­рили и по поводу изображений на пиратском флаге. Один считал, что чаще всего на нем красовались устрашающие череп и кости («Веселый Роджер»). Дру­гой доказывал, что столь же часто на черных стягах встречались человек с саблей в руке (морской раз­бойник), трезубец или дракон, песочные часы, напоминающие о быстротечности жизни (а проще гово­ря: лови момент). Иногда, не мудрствуя лукаво, про­сто писали слово «фортуна».

Те же изображения выбирали для татуировки, в качестве амулетов суеверные пираты использовали ракушки и кусочки дерева. Какие напитки предпо­читали они: ром или арак, пальмовое вино или смесь из морской воды и пороха? Это тоже являлось предметом обсуждения.

Одним словом, Стивенсон жил в мире героев рождавшейся книги. И можно предположить, что ему не раз казалось, будто он и в самом деле один из них. В этом сказывалось его вечное стремление к лицедейству, жившее в нем актерство. Многие отме­чают эту особенность писателя – соответственно нарядившись, исполнять перед самим собой ту или иную роль. Здесь Стивенсон выступал как бы после­дователем теории творчества своего любимого Кольриджа: поэт должен уметь вживаться в чужое созна­ние и полностью перевоплощаться в своего героя.

Но ведь такая способность художника приносит и великое счастье, и великую боль. Разве Бальзак умер не оттого, что был замучен поступками своих вымышленных героев? А Флобер? Больше всего он боялся «заразиться взаправду» переживаниями своих персонажей, испытывая в то же время огромное на­слаждение «претворяться в изображаемые существа». Точно так же Э.-Т.-А. Гофман, когда творил образы своих фантазий и ему становилось страшно, просил жену не оставлять его одного. Над порожденными собственным воображением героями обливался сле­зами Ч. Диккенс, мучился Г. Гейне и страдал Ф. До­стоевский. Они были актерами в самом подлинном смысле этого слова в окружении огромной и пестрой толпы созданных ими образов.

Мечтатель Стивенсон щедро наделял себя в твор­честве всем, чего ему недоставало в жизни. Часто прикованный к постели, он отважно преодолевал удары судьбы, безденежье и литературные неудачи тем, что отправлялся на крылатых кораблях мечты в безбрежные синие просторы, совершал смелые по­беги из Эдинбургского замка, сражался на стороне вольнолюбивых шотландцев. Романтика звала его в дальние дали. Увлекла она в плавание и героев «Острова сокровищ».

Теперь он жил одним желанием, чтобы они до­плыли до острова и нашли клад синерожего Флинта. Ведь самое интересное, по его мнению, – это поис­ки, а не то, что случается потом. В этом смысле ему было жаль, что А. Дюма не уделил должного места поискам сокровищ в своем «Графе Монте-Кристо».

Под шум дождя в Бремере было написано за пят­надцать дней столько же глав. Поистине рекордные сроки. Однако на первых же абзацах шестнадцатой главы писатель, по его собственным словам, позор­но споткнулся. Уста его были немы, в груди – ни слова для «Острова сокровищ». А между тем мистер Гендерсон, издатель журнала для юношества «Янг фолкс», который решился напечатать роман, с не­терпением ждал продолжения. Но творческий про­цесс прервался. Стивенсон утешал себя: ни один ху­дожник не бывает художником изо дня в день. Он ждал, когда вернется вдохновение. Но оно, как видно, надолго покинуло его. Писатель был близок к отчаянию.

Кончилось лето, наступил октябрь. Спасаясь от сырости и холодов, Стивенсон перебрался на зиму в Давос. Здесь, в швейцарских горах, к нему и пришла вторая волна счастливого наития. Слова вновь так и полились сами собой из-под пера. С каждым днем он, как и раньше, продвигался на целую главу.