Черного нет и не будет - Клэр Берест

художника по эту сторону Атлантики» – так его описали в газете «Нью-Йорк Сан». А потом к Люсьене подошла роскошно одетая миниатюрная дама и предложила выйти на перекур на террасу музея. Отойдя в сторону, удивительное создание злобно прошептало Люсене на ухо: «I hate you»[75]. Люсьена, которая прятала свою красоту под комбинезоном скульптора или сдержанным интеллигентным нарядом, привыкла, что к ней ревнуют. Не в силах сдержать себя, она расхохоталась, и Фрида, будучи Фридой, покорно сдалась этому веселью. Люсьена еще плохо знала Риверу, зато прекрасно понимала боль женщин, вступивших в брак с womanizers[76]. Ее собственная мать, устав от измен Эрнеста Блоха, известного дирижера и неисправимого сердцееда, взяла в охапку детей и сбежала в Париж.

Отец-музыкант также был и фотографом. Он приучил дочь постоянно носить с собой фотоаппарат – породнившись, уроженки Швейцарии и Мексики постоянно вспоминали, как проходило детство, обсуждали, чему их научили отцы и какие виды пленок они знают. В тот вечер Люсьена и Фрида незаметно ушли с вычурного ужина в Музее современного искусства в квартал Гринвич-Виллидж, где располагался бар «Синяя свеча» – Люсьена в нем часто бывала. Фрида поняла, что эта девушка не собирается спать с ее мужем, она хочет просто с ним работать. Люсьена была околдована этой маленькой, хрупкой и прямолинейной богиней, ее сногсшибательным и меланхоличным юмором.

– Фрида, а может, в тебе течет кровь ашкеназов[77]?

– Люсьена, я уверена: отец мой – еврей.

– И мой тоже, I believe[78]. Доктор, это серьезно?

Говорили они обо всем на свете.

И вот посреди ночи Люсьена и Фрида все еще украшают десятки маленьких десертов, которые стоят на всех поверхностях в квартире, словно произведения искусства, распиханные наспех пьяным директором музея. Фрида вставляла в пудинги цветочные бутоны, нитки, бусы – все, что попадалось ей под руку, при этом постоянно наливая себе и подруге полные стаканы бурбона.

– Фрида… А почему ты не творишь в Нью-Йорке?

– Я творю! Посмотри, сколько здесь уродливых десертиков.

– Фрида, я имею в виду картины.

– А ты знаешь, где он?

– Нет, не знаю.

– Но ты знаешь с кем, он даже не скрывает свой новый роман с Луизой Невельсон. Она с самого начала крутилась вокруг него. Знаешь, Люсьена, на самом деле это женщины приходят к Диего, а не он к ним. Не замечала? Все хотят получить свой кусочек Риверы.

– И похоже, его все устраивает.

– Знаю. Хочется в Мексику вернуться. По маме скучаю.

Мать Фриды умерла почти год назад, в сентябре 1932 года. Точнее – 15 сентября. Фрида пьет очередной стакан виски. Жадно глотает, словно вдыхает воздух. Чтобы взять себя в руки. Чтобы забыться. Краем глаза за ней наблюдает Люсьена. Непросто понять внутреннее состояние Фриды Кало: в мгновение ока веселье сменяется отчаянием и наоборот. Так же тяжело определить, пребывает ли Фрида в реальности или окунулась в мир фантазий, – вот подруга вроде здраво рассуждает, но вдруг ударяется в мечтания и начинает нести какой-то бред. Хоть трезвая, хоть пьяная. И Люсьене это безумно нравится, больше, чем все остальные достоинства Фриды. Ей нравится, что одной ногой подруга в этом мире, второй – в другом, жизнь для Фриды – игра в классики: брошенный камень попадет либо в ад, либо в рай, и ты радостно скачешь на одной ноге до этого камушка; жизнь – суровая игра, во время которой на земле мы незамысловато рисуем радугу. Фрида не стыдлива, не глупа – странно, конечно, но ее скорее назовешь манипулятором и пронырой, а еще она иногда ребячится и изъясняется на выдуманных языках: так Фрида заметает следы. Чтобы другие ее не нашли или же она сама?

Через два месяца после выкидыша Люсьена поехала с Фридой в Мехико, а Ривера остался в Детройте заканчивать фреску. Фрида как можно скорее вернулась к матери Матильде; судя по тревожным новостям из Койоакан, той оставалось недолго. Фрида едва оправилась после потери ребенка. Выписавшись из больницы, она только и делала, что писала неожиданные, поражающие своей красотой картины, наполненные страданиями и переживаниями. Из-за непогоды самолеты отменили (у Фриды чуть нервный срыв не случился), и тогда они поехали на поезде. Дорога заняла несколько дней, и все эти дни она проплакала. Прежде чем пересечь границу, поезд проехал через Индиану, Миссури и Техас. На стоянках девушки пытались дозвониться в Мехико, но их так и не соединили: сказали, что река Рио-Гранде разлилась и связи между странами нет.

– Вообще-то не Рио-Гранде, а Рио-Браво[79], – бурчала Фрида.

На стоянках они ходили обедать. Между собой девушки разговаривали мало. Фрида смотрела на небо, словно пытаясь выследить предательский самолет, на борт которого ее отказались брать. Когда поезд стоял бесконечно долго, по требованию Люсьены они шли в кино, девушка при любом удобном случае хотела отвлечься от бездонного горя, куда с головой погрузилась ее подруга. Забившись в купе, Фрида твердила: «Если мама умрет, в этом мире я останусь одна». Или: «Диего так далеко, давай вернемся». Или: «Я мать, потерявшая ребенка и маму».

Люсьена думала о картине, которую писала Фрида. Ничего подобного она в жизни не видела. Когда Фрида показала полотно, у Люсьены по спине холод пробежал. На холсте изображена рожающая женщина, ноги ее широко раздвинуты, из волосатой промежности с красными разбухшими губами выходит голова уже взрослого ребенка с чертами Фриды – такие брови не спутать с другими, – но без волос; ребенок выглядел мертвым: глаза закрыты, шея расслаблена, на белую простынь пролита кровь; голова роженицы печально закутана в покрывало, которое напоминает саван. В этой простенькой комнате, где не место для жизни, лишь одно украшение – над кроватью висит икона «Скорбящая Богоматерь».

Жуть! Люсьена тогда спросила ее, кто под покрывалом. «Не знаю, Люсьена, об этом я не думала. Может, это и есть смысл моей живописи, выдавливать ее из своего нутра», – и Фрида рассмеялась.

Они приехали в Мехико, и через неделю Матильда Кальдерон Кало умерла. Глава семьи. Ее мать.

Фриду охватила всепоглощающая душевная боль. Она надела безэмоциональную маску. Закрылась в своей печали на все замки. Наотрез отказалась смотреть на тело. Шесть сестер облачились в черное, братство без брата, никто не посмел сообщить новость отцу Гильермо; уединившись у себя с пианино, он перестал играть Бетховена и Штрауса – своих любимых композиторов, зато исполняет теперь Шопена.

Фрида терпеть не может классическую музыку.

– В молодости моя мать была невероятной красавицей. Крохотная, утонченная, настоящий полевой колокольчик. Но характер ее был несносный, как у мелкой собачонки. Потом она набрала формы, и в складках ее кожи я пыталась отыскать тот колокольчик. Мама была очень умной, но необразованной, в противоположность отцу. Про несносный характер я преувеличила. На самом деле мать была славной, просто, когда она в детстве нас ругала, мы решили, что крики ее походят на лай. А вот отец был спокойнее и всегда в тени. Ты не замечала: однажды сформировав мнение о человеке, мы знаем, чего от него ждать, а если мнение и меняем, то дается нам это непросто. Что это о нас говорит?

– Что мы все упрощаем. На отца, известного музыканта, я всегда смотрела как на идеал. Хотя он тем еще подонком был. Я взглянула на него глазами других, восприняла его не как члена семьи, а как чужого человека. У меня есть только мать.

– Я рассказывала тебе, что первый жених моей матери на ее глазах покончил с собой?

– Вряд ли, Фрида. Почему он это сделал?

– Не знаю. Почему сводят счеты с жизнью? Понимание, что можно умереть, дарит внутреннюю свободу. Он открыл окно и выпрыгнул. Мама была скрытной. О чем-то мы не говорили. Но она сохранила от него, своего первого жениха, любовные послания, я нашла их. Он был немец, как и отец.

– Странное совпадение.

– Не знаю, совпадение ли.

Девушки разговаривают, не глядя друг на друга, при этом замешивая тесто, доставая из печи пироги, украшая десерты, расписывая пудинги, раскладывая их, чтобы высохли. Чем абсурднее становится работа, тем серьезнее она им кажется; и теперь, в полпятого утра, они не поддаются зову ночи, продолжая