Черного нет и не будет - Клэр Берест

Клэр Берест

Черного нет и не будет

Original title:

Rien n'est noir

by Claire Berest

Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.

© Editions Stock – 2019

Published by arrangement with Lester Literary Agency & Associates

© Издание на русском языке, перевод, оформление. ООО «Манн, Иванов и Фербер», 2024

* * *

Посвящается Альберику, mi cielo, mi vida[1], и, конечно же, Фриде де Гайардон

Я хотела бы нарисовать тебя, но не хватит красок – все цвета ушли на мое смущение. На четкий силуэт моей огромной любви.

Фрида Кало, посвящено Диего Ривере, 1953

Через литературу едва ли можно выразить весь тот внутренний шум, что наполняет нас, да и к тому же не я виновата, что в моей груди вместо стука сердца слышен шум сломанных часов.

Фрида Кало, письмо к Элле Вольф, 1938

Часть I. Мехико, 1928. Синий

Свет и чистота. Любовь. Расстояние. И нежность бывает такого синего цвета.

Из дневника Фриды Кало

Тенарова синь

Она видит только его, хотя даже на него не смотрит.

Он постоянно резвится где-то по углам, почти вне поля ее зрения. На той тоненькой грани, где не столько видишь, сколько чувствуешь. Принимает причудливую форму: то ли бегемота, то ли осьминога с завораживающими щупальцами, и если его масса где-то разливается, то заражено все пространство. Трофей из цирка, который любая женщина с охотой прицепила бы себе на корсет и уколола бы булавкой свое девственное тело. Ловкость этого слоноподобного мужчины неестественна, лишний вес розовой плоти только придает ему невероятную гибкость и скорость его твердому, как камень, достоинству; он мгновенно возбуждает в каждой непреодолимое желание окунуться в запретное. Хотя эти же дамы готовы признать: как шлейф духов, пьянящих, дурманящих, Диего Ривера, словно колдун, притягивает к себе слабый пол – при виде него они забывают стыдливость, выпячивают грудь и вспоминают первобытный инстинкт совокупления.

Когда с ним общаешься, то начинают плясать родинки, поднимается на октаву настроение, проявляются наглые черты характера и давно забытое бесстрашие накаляется. Потрескивает огнем. Одно только его присутствие заставляет забыть об эротизме прекрасных говорунов и красоте хорошо сложенных тел. Он притягивающий и притягательный. Наблюдая за ним, Фрида думает о ярких пятнах, из-за которых приходится часто моргать, эти пятна не перестают прыгать перед глазами, даже закрытыми; свет фар, несущий в себе опасность, так поразил сетчатку ее глаза, что, даже моргая, она все равно их видит. И как только аура этого монстра искрится афродизиаками? Диего, он ведь уродлив и уродства своего не скрывает, сам же над ним насмехается. Это вкусное уродство разжигает аппетит; хочется впиться в огромное пузо, заполнить им глотку, перепачкать зубы, облизать жирные пальцы, провести языком по тусклым, слишком выразительным глазам, между которыми слишком большое расстояние.

Она внимательно рассматривала величайшего художника Мексики, но, оторвавшись от него, прошлась взглядом по остальной компании – бесформенной, дурманящей массе, состоящей из всех возможных личностей. «Что еще может походить на одну вечеринку, как не другая вечеринка?» – подумала она. Ничего не меняется: так же за эфемерными шторами прячутся от дневных забот, так же громко кричат, глубже дышат, еще быстрее пьют, поспешнее смеются, и хохот, вылетевший изо рта, приземляется рядом с той, что проходит мимо и кого потом обнимут; но в вечеринках, проводимых Тиной Модотти, есть свое неоднозначное очарование – на подобное они совсем не похожи. Во время этих приемов всегда что-нибудь случается, поэтому Фрида любит незаметно приходить на них и за всем наблюдать со стороны.

Чтобы сменить перспективу и лучше уловить переменчивый пейзаж разворачивающихся пьяных страстей, Фрида Кало ходит из комнаты в комнату. Она внимательно рассматривает мужчин, одетых как сеньоры старой Испании: каждая пуговка блестит, все швы идеально ровные, прически мужественны (прядочка к прядочке послушно лежит) – внешний вид этих мужчин любую сведет с ума; а рядом с очень ухоженными красивыми поэтами стоят другие hombres[2] – в мятых рубашках, владельцы единственных пар брюк, натягиваемых каждое утро на посеревшие кальсоны, эти другие мало чем могут похвастаться, потому что работают руками. Но для нее все они пахнут идеальным ароматом пота, все мужчины составляют для нее единую картину – Фрида их видит голыми: взмахом ресниц она стирает горделивые позы, манеры и украшения. В ее голове вырисовываются лишь напряженные мышцы, сухожилия, грудная клетка, покрытая черными волосами, нежные и огромные ступни молодых людей. Женщины у Тины им под стать: такие же надменные и горделивые, в них течет та же горячая кровь и они такие же свободные. Швеи из низов, которые пришли опрокинуть бокал, говорят так же громко, что и дамы, родившиеся в облегающих платьях с глубоким вырезом на спине; напившись, воинственные классы примиряются. Тина Модотти – авантюристка. Ее, итальянского фотографа со множеством пассий, политическую активистку, украшает спокойное выражение лица, присущее женщинам, красота которых – лишь неожиданное дополнение к их интеллекту и умению. Умению жить. Именно ее друг Жерман де Кампо ввел Фриду в круг творцов и коммунистов (плеоназм); тогда, пролежав не вставая несколько месяцев в постели, она наконец-то выбралась из гипсового корсета – Фрида вернулась к жизни, если и не к полноценной, то все-таки жизни. С Тиной Модотти она познакомилась в Мексиканской коммунистической партии, членом которой стала совсем недавно. Обнимаясь в первый раз, они друг к другу присматривались, обнимаясь во второй – друг друга заобожали. Фриде нравится итальянский нос Модотти, грудь как у античной скульптуры и волосы, заколотые в пучок; непостоянная по натуре, Тина их распускала, следуя такту своего говорливого стаккато. Фриде нравится, как подруга, иностранка, фотографирует мексиканок со спины, улицы и цветы без стеблей; нравится то, что Тине нравится Мексика.

Тело Фриды после Аварии восстановилось не до конца, потому она и держится в стороне. Оно, конечно, нагревается, словно лист металла на раскаленном солнце, вспыхивает, а потом тушится в прозрачном алкоголе, в утренних серенадах, исполняемых под guitarrones[3] и под непримиримые трубы, томится в жажде отправиться ввысь, туда, откуда возвращаются совсем иными; но ноги едва ее держат. Фриде приходится обучаться всему заново, каждое движение несет в себе пугающую неизвестность, неверный шаг – и скрывающаяся боль не заставит себя долго ждать, от страха ее бросает в ледяную дрожь, ее, живущую на огромной скорости.

На скорости, с которой скачешь по школьным коридорам, перелетаешь через заборы квартала, влетаешь в класс, где поджидает суровый учитель; на скорости, без которой не подняться на трибуну и не вскарабкаться на дерево, без которой не обойдешься на улицах Мексики, – с ней не пропустишь никакую встречу, что изменит день, а может, и жизнь. На умопомрачительной скорости безумного кузнечика Фрида, пылкая и неуемная, та, что с детства увлекается лишь играми для мальчиков, не упускает возможности принять смелый вызов, после которого c разбитыми коленями обычно отмываешь душу и расцарапываешь себе лицо.

Ноги Фриды, хранящие в себе память об ушедшей храбрости и о никогда не подводящей решимости (эти качества напоминают о себе, словно зуд), закостенели и, будто деревяшки, стали неподвижны; ей двадцать лет, и такой след оставила после себя Авария – для Фриды это своего рода дьявол, что вселил в ее тело шизофрению, – и потому диким, неистовым и безумным танцем Жермана и Тины наслаждаться приходится со стороны. Фриде кажется, что и она с ними рядом пританцовывает: Тина высоко задирает