Черного нет и не будет - Клэр Берест

дочь. Что касается Гильермо, то его терзали сомнения и переживания; в хромоножке он души не чаял, из всех дочек ближе ему считалась Фрида, хоть он и воспитывал ее – в отличие от остальных сестер – как мальчика, мальчиком она не была, совсем не была, и после надругательства над ней автобусом он мечтал спрятать эту разбитую жемчужину в безопасное, укромное место, но сомневался, будет ли Фрида в безопасности с Риверой.

Значит, никакого священного таинства, только поход в ратушу к мэру Койоакана; не стоит звать гостей и просить их аплодировать после данного согласия, о свадьбе никому не сообщили, свидетелями Фрида попросила побыть незнакомцев, пойманных на углу улицы: парикмахера, водителя и судью – хороша компания!

Но все-таки Гильермо Кало настоял на своем присутствии в мэрии: когда начали зачитывать статьи закона, он торжественно встал.

При виде белого свадебного платья Фрида фыркнула; преподнеся его, Матильда неловко попыталась показать свое одобрение (может, смирение), для нее это было последнее проявление нежности, если не дань традиции, в какой-то степени она причислила несносную Фриду к своему материнскому лону, к родословной. Платье, расшитое кружевом и украшенное тесемками, приталенное и с высоким воротом, было привезено из Европы, когда-то давным-давно Матильда надела его в церковь на свадьбу с Гильермо; оно выглядело безупречно, его хранили с таким же трепетом, что и урну с прахом: с любовью, грустью и страхом защищали от изнашивания и моли парочкой таинственных мазей, рецепты которых передавались заговорщическим шепотом от женщины к женщине.

Платье так и осталось висеть на вешалке, Фрида ничего не сказала, но, выходя из комнаты, взяла мать за руку и крепко сжала; они стояли одну секунду, две, три, но друг на друга так и не взглянули.

– Диего, моя дочь сущий дьявол. Можете похвастаться таким же характером? – спросил на ступеньках мэрии сеньор Кало у своего нового зятя.

– Похвастаться – нет. Но, Гильермо, я обещаю: над бездонной пучиной никогда не отпущу ее руки.

Гильермо слушает, как мэр выдает его дочь замуж, рассматривает ее со спины: одета в национальное платье женщин Теуантепека, зеленого цвета оттенка ночного моря, одолжила она его у домработницы-индианки, раньше он не видел, чтобы дочь так одевалась. В пучок волос вставлен цветок.

Несмотря на то что по природе своей отец Фриды сдержанный и робкий, он вдруг с удивительной уверенностью вскакивает с места и вскрикивает: «Господа, ведь мы не разыгрываем комедию?» И снова садится, будто стесняясь собственной выходки и не особо понимая, сострить ли решил, или это вырвалась из него метафизическая гнусность, словно из Гамлета, что задавался вопросом быть или не быть, – он так любит читать Шекспира, он так любит свою дочь.

Церемония подходит к концу.

Фрида поворачивается к отцу, глядя в лицо, вырывает из волос цветок, вставляет его в бутоньерку и делает странное заявление:

– Как жаль, что я плохо тебя знаю, Гильермо Кало.

Жребий в эту секунду брошен.

Огненный красный

Красный, наполненный всплесками света, резкий, кричащий.

Начиная с самого первого дня в Америке Фрида всегда – или почти всегда – одевалась с тщательностью, с утонченностью, а потом шла к Диего на обед. Она относила ему еду: рисуя, он погружался в забвение и не отрывался от работы. При технике murales нельзя терять ни минуты, нужно закончить, прежде чем высохнет штукатурка. А Диего – пурист. Методы рисования он перенял во время путешествий в Италию: писать a fresco, по-сырому. Для себя он открыл фрески Джотто[41], говорит о них увлеченно. Слой штукатурки высыхает примерно через десять часов, а это значит, что на работу остается часов семь-восемь, потом она застынет в веках, если можно так выразиться, и, чтобы исправить, ее придется разрушить. К тому же при смешивании пигмента с водой получается летучая краска, можно только гадать, что выйдет, а художник во время работы не может отойти и окинуть взглядом все полотно. Сколько трудностей, и каждая завораживает Риверу!

Когда на лесах появляется Фрида, Диего дает согласие на перерыв. Она протягивает ему корзинку, всегда украшенную салфеточкой и только что срезанными цветами, а он рассказывает о встреченных трудностях и маленьких победах над материей. Болтая, они обсуждают, как движется работа над mural, вспоминают проявленную смелость и вынужденные компромиссы, а также прошедшие вечера и какие там были толпы красоток. Диего жалуется на качество местных пигментов. В Мексике он работал традиционными, ими до появления испанцев уже индейцы пользовались. Они перекусывают и со страстью предаются друг другу под тентом, словно любовники; чувствуя его плоть, Фрида говорит не переставая: chingame[42], chingame, глубже, сильнее, – она кричит, но не громко, сквернословит – ругательств Фрида знает немало, – а когда Диего снова принимается за работу, садится с ним рядом. Усмиренная.

Она читает, иногда рисует.

Рисовать Фрида любит в одиночестве. Но лично она предпочитает об этом не говорить. Фрида не пишет по утрам, когда волосы, ее черная копна цвета индейской ночи, еще распущены, не пишет в нижнем белье, без украшений, избегает основных аллегорических сцен и не любит писать после секса.

Она пишет, чтобы найти приют.

Чтобы развеять одиночество.

Уже неделю Фрида работает над полотном, где они вдвоем – она и Диего – в день свадьбы. По правде говоря, сюжеты картин Фрида заранее не продумывает. Ее часто удивляет результат, то, что появилось на холсте. То, что воплотилось. Она импровизирует. Отдыхает от самой себя.

Брак заключен, и вечером того же дня Тина объявила – черт бы ее побрал! – что это стоит отметить: «Решив пожениться, Диего и Фрида сглупили. Давайте же наполним бокалы! Хоть повеселимся!» Она открыла двери своего дома, подняла на уши своих друзей и их друзей, каждый приносит блюдо и не забывает захватить с собой alegría[43].

На стол выставляют такос, тарелки, полные panela[44] и picodegallo[45], разливают sangrita[46] и pulque[47]. В саду, увидев сохнущее белье, Фрида решила, что нижнее белье Модотти – идеальное украшение этому абсурду, и на территорию панталон вдруг вторглись музыканты.

– Ну что, Диего, пошутил?

– Фридочка, ты моя лучшая половинка. Это платье войдет в историю.

– Это платье домработницы родителей, и не забывай: ты женился третий раз.

– Нет, надо по-другому: это платье ты надела на свадьбу со слоном, и на тебе я женюсь впервые. Так меня прозвали твои родители, прям в точку попали. El Elefante. В самую точку!

– Тина Модотти, она хороша в постели?

– Честно говоря, превосходна. Очень гибкая. У нее отменная грудь.

– Диего, ты не будешь хранить верность?

– Не буду, Фрида.

– А мне ты этот вопрос не задашь?

– Нет, Фрида, не задам.

– И тебе не кажется странным, что у тебя я подобное спрашиваю, а ты у меня – нет?

– Что за расспрос? У меня голова уже кругом идет!

– Диего, зачем ты сделал мне предложение?

– Потому что рисуешь ты лучше меня, а еще громко тявкаешь!

– Конечно, я рисую лучше тебя, elefante.

Фрида шатается из угла в угол, кажется, будто весь этот кавардак не имеет к ней никакого отношения. Чтобы отпраздновать конец света, подойдет любой повод, ну и выдумщики же эти духи – такую нелепую пару поженили! Пестрый карнавал. Фрида танцует. Боли она пресекает алкоголем – тело должно выглядеть новым, двигаться живо; танцем хочет отметить свадьбу, она флиртует с мужчинами, пробует пирожные безе, проходя мимо, дотрагивается до Диего, бросает вызовы по углам, заставляет кровь пульсировать сильнее; королева театра, она хочет разыграть спектакль, всю суматоху впитывает в себя, чтобы потом посмаковать; долгие месяцы она лежала в комнате и ждала, когда тело заштопается, – ей не хватало этого шума, все, довольно с нее: никаких больше гитар, хлопушек, гоготанья и песен, почти все присутствующие женщины спали с Диего, так оно и бывает, такова песнь ее мужа, и его последняя жена Лупе пришла – окинув этот безбожный праздник взглядом своих бледно-зеленых глаз, идет прямо к Фриде.

– Дамы и господа, а вот и сама Фрида Кало де Ривера дохромала до нас!