Черного нет и не будет - Клэр Берест

встретил и повсюду за ними хвостиком ходил единственный сын Генри Форда, Эдсел. Он и предложил Ривере творить здесь, в Детройтском институте искусств. Создать фреску, воспевающую компанию «Форд Мотор», – значит создать фреску, прославляющую самого Форда. Идея Диего ужасно понравилась, он готов изобразить появление нового человека в век черной металлургии. Для работы ему предложили внутренний дворик: две стены, сверху выглядывает зеленая крыша, но Ривера хочет три – нет, четыре стены, он хочет расписать бескрайнее небо. Для начала он обошел все городские заводы и лаборатории, потом для своей mural написал двадцать семь подготовительных картин. Диего вышел за рамки бюджета, и Эдсел Форд, не мешкая, увеличивает сумму с 10 000 до 25 000 долларов.

На фоне индустриального пейзажа, усыпанного небоскребами, Фрида, разодетая в народные платья, выплескивает свое раздражение через картины, город ей совсем не нравится, она в ужасе от крайней нищеты и проезжающих по улицам люксовых автомобилей. Ей кажется, что она катается на одной и той же карусели: угомонить возбужденного мужа – дать ему отдохнуть – вести блокнот и отмечать в нем дни светских мероприятий, балов, где парочка отчасти выступает в роли шутов. Но Диего счастлив, как ребенок. Эмоции бьют через край. Заразившись от него, Фрида находит здесь радость.

Все просто.

Отправляясь к Фордам, она заметила, что Диего вырядился в смокинг из мира капиталистов. «Да, Фрида, но ведь коммунисты должны выглядеть так, будто принадлежат к верхам!» – возразил он ей. А потом кто-то попросит, чтобы его жена надела наряд индианки, и будет что обсудить, подумала Фрида.

За столом она, необычная гостья, сидит рядом с Генри Фордом.

– Где вы разместились? – спросила у Фриды дама средних лет с диадемой на голове, вот-вот прочтет лекцию по детройтским местам to be or not to be[60].

– В небольшом номере отеля «Уорделл», рядом с институтом. Но не скажу, что нас там радушно приняли.

– Какие-то неприятности?

– Да, там евреев не любят.

При слове «евреи» (Фрида говорит громко) повисает неприятная тишина, и поток поверхностных размеренных small talks[61] высокого качества прерывается. Слышно, как дышат гости. Стоит отметить, что Генри Форд прославился своими антисемитскими взглядами.

В Детройте Фрида представилась Кармен. Кармен – ее второе имя после Магдалены. А Фрида по счету лишь третье, хотя в семье ее всегда так звали. Frieda – вот как записано в свидетельстве о рождении, немецкое имя, произошло от слова, которое означает мир, Fried. Какое красивое слово, хотя и плохо сочетается с политической ситуацией после прихода к власти нацистов. В Германии президентские выборы в самом разгаре, и для Гинденбурга Адольф Гитлер представляет серьезную угрозу. И чтобы связь с немецкими корнями была не столько явна, Фрида сначала убрала букву е из имени, потом окрестила себя Кармен.

Над столом повисла оглушительная тишина. Никто не осмеливается сгладить неловкую ситуацию. В глубине души приглашенные надеются, что Форд ничего не услышал. Фрида поворачивается к старику Генри и спрашивает (все так же громко):

– Господин Форд, а вы еврей?

Всеобщее недоумение доходит до предела. Слышно не только как дышат, но и как по венам кровь течет. Приглашенные уставились в тарелки. Элегантный семидесятилетний мужчина поднимает на эту амазонку с неземными чертами лица свой прожигающий взгляд голубых глаз и начинает звонко хохотать, хотя не скажешь, что он на такое способен: небольшого роста, атлетичное тело, гордая осанка. Наконец Форд отвечает:

– Дорогая Кармен, а вы, по-моему, тоже рисуете? С радостью посмотрел бы на ваши работы.

– Да, понимаю вас, я же лучшая художница в мире.

– Ха-ха, я и не сомневаюсь. А что вы думаете о моих заводах?

– Расскажу вам шутку из наших краёв – позабавитесь. Американский турист увидел мексиканского ремесленника, тот мастерил очень красивую мебель. Турист и говорит ему: «Мне нравится этот стул, готов купить его. Сможете сделать еще пять таких, хочу поставить их в столовой? Заплачу хорошо». А мексиканец отвечает ему: «К сожалению, это невозможно». – «Почему же» – спрашивает расстроенный турист. «Потому что со скуки умру, если пять раз буду делать одно и то же.

– Забавно, indeed[62]. Но знаете, хоть машины и сделаны на конвейере, у каждой своя душа. Кармен, вы водите?

– Нет, dear[63] Генри, мне проще залезть на спину разъяренного быка, чем сесть за руль.

– Если вы позволите, я научу вас водить!

– Учиться водить с господином Фордом – звучит как начало новой мексиканской шутки. Взамен, если хотите, я научу вас готовить molenegro[64] или picodegallo, а то едите свои пресные американские блюда! Уверена: фартук вам к лицу!

– Обожаю вас, darling[65]. Вы невероятная. Хочу подарить вам машину! Да, да. Эдсел, хочу дать машину Кармен и Диего, этим займешься ты. Дорогая моя Кармен, в следующем месяце я устраиваю бал, надеюсь, вы отметите у себя в дневнике, что первый танец за мной. Для меня это будет честью. Так, а теперь расскажите про molenegro.

По дороге домой, разразившись раблезианским смехом, Диего вспоминает выражения лиц.

– Фрида, ты гениальна! Добавила этому вечеру остроты.

– Диего, просто нужно понимать, что сочетается с острым, а что нет.

– Микеланджело частенько сидел за одним столом с папами римскими. Но у него-то не было жены-коммунистки! Форд готов целовать твою ручку, ты вскружила ему голову.

– Он просто не привык, что кто-то отказывается перед ним раболепствовать. Как и всех сильных мира сего, дерзость в некоторой степени приводит его в восторг. Он чувствует, как по коже мурашки бегут, и ничего при этом не теряет.

– Эдсел одобрил эскизы, сказал мне об этом вечером. Я удивлен. Не собираюсь рисовать бездушные машины, как европейцы. Хочу передать чувства, движение, прогресс!

– Сделай так, чтобы, глядя на машины, зритель видел человеческий разум.

– Ты права.

Какое-то время Диего молчит, потом снова начинает хохотать:

– Ну и научила ты его готовке! Старик был очарован. Ты просто чудо, Фридочка, этим вечером ты всех затмила, словно бабочкой пролетела над земляными червяками.

– Знаешь, сколько у бабочек глаз?

– Нет.

– Двенадцать тысяч. Ей видно почти все, Диего.

Кровавый красный

Органический красный с намеком на голубизну.

Фрида проснулась из-за непривычной боли: внизу живота спазмы, словно осколки стекла вонзают. Чтобы тело расслабилось, она старается дышать спокойно, но живот резко выгибается, дыхание сбито. Фрида пытается включить свет, но таз, наполненный болью, лежит тяжелым грузом, она пошевелиться не может, тянет руку к лампе, и ее снова пронзает боль, будто палкой ударили. Она в ужасе. В соседней комнате спит подруга, помощница Диего, Люсьена[66]; вечер они провели вместе, и девушка ночью не ушла, не хотела оставлять Фриду одну – Диего пообещал, что до утра будет работать. Позвать Люсьену. Вот что надо сделать. Фрида собралась силами, но все, на что ее хватило, – это тихое, едва уловимое бульканье, сдавленное стонами, полными боли. Она вспоминает сны, что постоянно видит после Аварии: там Фрида в смертельной опасности, хочет позвать на помощь, но, когда открывает рот, голос пропадает, она рисует в горле слова, но там они и застревают. Фрида концентрируется на том, чтобы издать звук, от которого зависит ее жизнь, она переживает не об опасности, а о своем бессилии. Позвать Люсьену. Фрида берет себя в руки, набирает в легкие воздуха, но к горлу подкатывает тошнота, во рту вкус грязного тротуара, тело покрывается потом – ее пронзает очередной приступ боли. Фрида трогает свои ноги, все липкое, все чужое внизу, ее словно надвое разрубили. Она думает, что вот-вот умрет. Совсем одна, в Детройте, вдали от Мексики, умирает в забытом богом месте, без Диего. Смерть, Фрида с ней знакома, часто общается с этой потаскухой, с этой заботливой тетушкой, с этой курносой. Верующие, что стали атеистами, со смертью на короткой ноге, они будто опрокинули немало бокалов и теперь могут говорить обо всем. Но ей