Черного нет и не будет - Клэр Берест

также упрекала его в приверженности прогрессивным взглядам, продвигаемым в Школе изящных искусств: он хотел привить людям всеобщее образование, а это привело бы к тому, что к знаниям перестали бы относиться как к чему-то недостижимому.

Результат: исключен из Мексиканской коммунистической партии, вынужден оставить должность директора Школы изящных искусств.

Диего расстроен. Рассерженный великан.

Но тяжелее всего было принять предательство друзей. На глазах у всех Диего освистала безгранично верная партии Тина Модотти. И так она отблагодарила друга, который всего несколько месяцев назад, несмотря ни на что, поддержал ее, ошибочно обвиняемую в убийстве своего любовника Антонио Меллы. И днем и ночью Диего делал все возможное, чтобы оправдать ее, объяснял всем желающим: убийство совершили кубинцы.

Пуля прилетела в невероятно красивую голову Антонио, когда тот прогуливался по улице, взяв под руку Тину.

В Куэрнаваке Фрида целыми днями сидела рядом с мужем и наблюдала за тем, как он работает, делилась мнением по поводу рисунков, выбранных цветов, сюжета, его почерка, его метафор. Она подкидывала дрова в незатухающий костер разговоров любопытных поклонников. Ни капельки не обижаясь на щебетание за спиной, Диего просил Фриду приходить снова, любовался тем, как внимательно она следит за палитрой, и подчинялся гневным приказам своей молодой супруги: «Ну, Диего, и как у тебя хватило ума сделать лошадь Сапаты белой?!» Диего постоянно взывал к жене и в итоге обрел человека своего полета. Она поднялась до его высот, Фрида стала для него ориентиром. Да и она сама без боли в душе писала полотна. Портреты и автопортреты. Лица. Она вспоминает отца, что всю жизнь фотографировал Мексику – почему-то в его объектив редко попадали человеческие лица. Он говорил, что не любит делать снимки людей, для него это значит бросить вызов Богу и приукрасить то, что Он создал уродливым. А она, Фрида, не боялась красоты уродства и плевать хотела, стал ли кто-то красивее на ее полотнах или нет. Зато от своего отца она унаследовала недоверие к расплывчатости.

По вечерам Фрида выходила из дома мистера Морроу, усаживалась на террасе и молча, неподвижно наслаждалась видом на два вулкана – Попокатепетль и Истаксиуатль, пока черная мантилья ночи не сжирала полностью их величественный контур, пока вулканы не отправлялись спать.

И вот Фрида впервые узнала, что беременна. Но прежде чем она успела прожить всю гамму чувств, вызванных этим вторжением, ей пришлось срочно сделать аборт: плод в матке был расположен неправильно, и это угрожало ее здоровью. После Аварии одни врачи говорили, что ребенка ей не выносить, другие убеждали в обратном. Но ведь говорили, что и на ноги она не встанет.

Настоящий покер.

Фрида сделала аборт. Вот и все. Ни с кем не разделяя своего тела, она снова каждый вечер смотрела, как на востоке Куэрнавака погружаются в сон вулканы. Как гласит одна ацтекская легенда, воин по имени Попокатепетль нежно любил красавицу Истаксиуатль, в ней горело такое же пламя страсти, но красавица, решив, что любимый оставил ее, умерла от горя, а виновниками на деле оказались родители: обманом они увели сына из города. Храбрый Попокатепетль вернулся, увидел бездыханное тело возлюбленной и испустил от отчаяния дух. И видимо, тронутые их чувствами боги покрыли тела влюбленных уютным снежным пальто и превратили их в горы.

Два вулкана, застывшие на пути к недосягаемой любви.

Фрида всегда любила легенды; кажется, что их нити, состоящие из волокон наивности, окутывают каменное сердце действительности. Как и лица с ее автопортретов.

Только они вернулись из Сан-Франциско в Койоакан, как Диего предложили устроить персональную выставку в Музее современного искусства Нью-Йорка, в городе они пробыли пять месяцев. Генри Форд, важная шишка d’el gran caca capitalismo[54], лично сделал сеньору Ривере выгодное предложение – создать назидательную настенную эпопею, воспевающую промышленность Детройта. Гринго не могут обойтись без гениального мексиканского pintor[55], приверженца коммунистических взглядов. How funny[56]. Хоть за Риверой и тянется шлейф скандалов (может, дело как раз в них?), его все равно пытаются получить.

Парочка в Детройте с апреля, Фрида понимает, что на встречу не явилась Ф.Луна – нет крови. Ф.Луной Фрида назвала месячные, ведь луна тоже приходит и уходит. Укол тревожного предчувствия. Снова беременна. Она далеко от дома. Ей не нужен этот ребенок, не сейчас, не в эту секунду, не здесь, тогда Фрида начинает думать. Будет ли ей больно? Случится ли внутри снова бардак? Разойдутся ли швы, нити которых вот-вот порвутся? Не опасна ли беременность, учитывая состояние Фриды? Через ее вагину уже проходил поручень. Диего некогда будет поддерживать жену – он все время работает. Заканчивает один заказ, приступает к следующему, пропадает на ужинах, организованных американскими кровососами, – неотъемлемая часть его ночей. Будет ли у него время на то, чтобы защитить ее, погладить живот и поцеловать в лоб, наскучит ли ему защищать ее, гладить живот и целовать в лоб? Фрида не уверена, хочет ли она этой новой жизни, что будет стоить ее собственной? Она желает предоставить карт-бланш кому-то другому. Переживаниями она делится с Диего.

И тот, сохраняя спокойствие, сказал ей, что еще один ребенок ему не нужен, об этом и речи быть не может. Punto final[57].

Ему не нужен? Ему? Да кто о нем говорит?! А как же она, hijo de puta[58]?! А как же они? Этот ребенок что, уже появился? Да кто Диего такой, чтобы решать за нее! Понятное дело, ее муж, и разве не долг мужа обрюхатить жену?! Да еще к тому же и гордиться этим!

– Фрида, от Лупе у меня уже есть два ребенка. Я работаю день и ночь. В Мехико творится непонятно что. На художников и коммунистов гонение. Фрида, в Штатах мы в изгнании! Правительство Мексики за фрески отныне не платит, оно их разрушает!

– И какое это имеет отношение к нашему разговору?

– Я уже проходил через это. А что до тебя, твое тело просто не выдержит. Ты ведь испытываешь столько боли, что это сродни подвижничеству. Фридочка, твое тело не создано для беременности.

– Ты говоришь так, будто мое тело и я – две разные вещи. Будто тело – моя ноша. Но мое тело – это и есть я. И ты знал это, беря меня в жены. Или ты иначе думал?

– Фрида, я принимаю тебя такой, какая ты есть, всю! Прекращай обвинять меня непонятно в чем!

– Только не прикидывайся, будто одолжение мне делаешь.

– Мне не нужны еще дети! Я думал, ты это понимаешь.

– Диего, но это мальчик, я чувствую. Твой крошка Диего. И после этого будешь говорить, что он не нужен тебе?

– Но у меня уже рождался мальчик по имени Диего.

– Знаю-знаю! От первой жены-француженки.

– Ангелина не была француженкой, она была русской. И остается русской.

– И где эта Ангелина? Где ты ее оставил? В Париже, с трупом вашего сына?!

– И как только ты смеешь, змеюка. Я знал, что ты змеюка, с тех самых пор, как глаз на тебя положил. Совсем не удивлен.

– Да у тебя жёны и дети в каждом городе мира, ты силен, ты невероятен! Тогда почему не хочешь детей от меня?

– Да потому, что ты – не они!

– Нет, замолчи! Этими сладкими словечками ты и мертвого попугая заставишь икнуть!

– Фрида, ты меня с ума сведешь! Ты – не они, слышишь, mi amor? Ты не будешь матерью моих детей, ты останешься моим compañera[59]. Моей подругой. Ты – мои глаза. Дитя души моей.

– А я, ты не спросил, чего хочу я! Как же я, Диего, я?!

– Не плачь, Фридочка, моя славная девчушка.

– Знаешь, почему я плачу? Потому что в этой жизни, Диего, я пережила две ужасные катастрофы: первая – это трамвай. Вторая – день нашей встречи.

Помпейский красный

Глянцевый оттенок темно-красного, пористый.

Этим вечером Диего и Фрида приглашены на ужин к самому Генри Форду. Белые скатерти, изысканные вина, серебряные ножи, выстроенная в ряд прислуга и старушки-болтушки из верхов буржуазии. В Детройте чету Ривера