Черного нет и не будет - Клэр Берест

Написать письмо – целый подвиг. Болит все, особенно кисть, но так занимаешь голову, и она пишет Алехандро письмо за письмом, полные мольбы. Где ее милый novio? Почему не у изголовья, рядом со своей роковой женщиной, своей раздробленной novio, своей перемолотой в труху невестой? Фрида думает: «Желтый, желтый, желтый». Каждый цвет – это переполняющее ее чувство. Желтый означает что-то плохое. Еще она по чуть-чуть читает, много – Уолта Уитмена; Фрида знает его наизусть. «Что такое человек? и что я? и что вы?»[22]

Когда у нее не остается сил, она просит Матиту почитать ей. Сестра подчиняется и говорит, что совсем не понимает эту жуткую белиберду. А Фрида ей отвечает: «Знаю, я тоже, но иногда что-то улавливаю, так что продолжай».

И Матита продолжает читать для своей крохотной сестренки, разбитой на миллионы кусочков.

Египетский синий

Бирюзовый, завораживающий, устойчивый к выцветанию.

Фрида Кало встала на ноги через три месяца после катастрофы – никто не мог в это поверить. Может быть, кроме нее самой. Похоже, дело тут не столько в науке, сколько в чуде. Матильда, глава семьи и набожная женщина, отправлялась каждый день в церковь с еще большим рвением, крепко держа в руках корзину, наполненную дарами и жестяными milagros[23] в форме сердца, ног и рук. Небеса она отблагодарила щедро. Фрида начала работать: сначала помогала отцу в фотоателье, потом брала подработки там и тут. Она вернула себе Алехандро, но в школу больше не пошла. Хватит с нее учебы.

Фрида мечтала стать врачом. Тем хуже. Она также мечтала быть здоровой. Впрочем, нет, не мечтала: здоровой Фрида когда-то уже была. Ужасно чего-то лишиться и понимать, что не ценил простые радости. Ее судьба разделилась на до и после, и сама она стала другой, даже и думать не хочет о том, чтобы вернуться к жизни той, другой, еще не искалеченной Фриды. Хоть в прямом, хоть в переносном смысле, катастрофы случаются апостериори на перекрестках. Мы перетасовываем карты, хотя раньше и представить себе не могли, что они окажутся у нас, с особой проницательностью рассматриваем остатки того, чего нас лишили. Школьные радости, постоянные походы в кабинет директора, беседы с учителями о выходках и детских шалостях – теперь это все кажется невозможным. Словно прошлое закрыли в прозрачную коробочку с детскими воспоминаниями. Какое же оно смехотворное по сравнению с оставшимися в ней крупицами храбрости: ее хватает только на то, чтобы спустить ноги с кровати, встать на пол и пойти без чьей-либо помощи. Она, Фрида, не благодарит небеса – надеется лишь на себя. Ей удалось вырваться из парализующих оков, потому что на алтарь единственной цели она положила всю жизнь, потому что каждую минуту прислушивалась к боли и усмиряла свое горе.

Но вдруг стало хуже.

Стремительно воскресшая, Фрида утаивала от всех подаваемые телом сигналы, и эти сигналы не оставляли никакой надежды. Боль в спине, которая заставляет страдать, негнущаяся нога, которая едва слушается, постоянная усталость. Она настолько погрузилась в любовные перипетии с Алехандро, так яростно хотела удовлетворить свои желания юной девушки, что беспокоящие предвестники рецидива заперла в дальнем углу на все замки. Но спустя год после Аварии Фрида вернулась в мучительное горизонтальное положение: операции, кровать с балдахином. В качестве утешительного приза – гипсовый корсет. Тело ослабло, об ухудшении состояния позвоночника и подумать никто не мог. Все приходится начинать заново.

Она исхудала от злости. Как это: и подумать никто не мог? Врачи, друзья, родители, сестры, она их всех ненавидит. Они врут, и они – они-то! – ходят. Фриде снова нельзя двигаться, снова она должна сохранять постельный режим и оставаться пригвожденной к кровати, будто маленький Иисус на кресте, верхняя часть ее тела в гипсе, будто алмаз, покрытый шлаком. Чтобы кожа дышала, вокруг пупка оставили дырку. А что кожа? Кожа стала шершавая, как наждачка, тело – слишком печальным, оно сохнет и чахнет, оно злится. Лучше умереть.

Фрида плачет так часто, что лицо ее стали украшать две неспадающие припухлости. Два аккуратных мешочка под глазами, хранящие слезы, готовые пролиться в любую минуту от злобы. И порой она плачет в тишине – течет спокойная речка, забирает цвет из ее черных глаз. Порой она плачет с криками, стонами, на филармонической кульминации добавляются ноты страдания и горечи. Целая гамма чувств. Она плачет сопрано и баритоном. «Никогда не верь хромающей собаке и плачущей девушке», – говорил в шутку ее друг Чон Ли. И она, Фрида, как раз объединила в себе это: и плачет, и хромает. Фрида, что не может больше хромать, ведь она вернулась в исходную точку, в положение прямой линии, без движений, горизонтальное, в спокойную гладь.

К тому же ее покинул Алехандро. Будто след дежавю. Больше она ему не нужна. Не нужна ему невеста, не нужно ему кругосветное путешествие с Фридой. Когда-то она предложила ему поехать к гринго[24] в Америку, только вдвоем, но это было тогда. До катастрофы. Но разве Алехандро стал жертвой катастрофы – он, у которого ни царапинки, он, который никак не пострадал? Жертвой стала она, и ей по крайней мере досталось хотя бы оно – мучение! Фрида хотела поехать в Индию, Китай, Египет. Хотела путешествовать всю жизнь. И на теплоходах, и на самолетах, и на воздушных шарах. Но ничего не поделаешь, придется сплавиться по реке слез на кровати с балдахином. Придется бродить с изуродованными ребрами и на больных ногах. Фрида не нужна Алехандро, потому что за те месяцы, пока шла на поправку, она отвратительно себя вела. Да, целовала других, да, давала себя потрогать то тут, то там; да, не поспоришь, тихим шепотом она признавалась в чувствах – но что с того? Да, в ней кипит жизнь. Но Алехандро – как же он? Она хотела бы поселиться в его кармашке, в самом низу, стать совсем крохотной и сидеть в его тепле, вдыхать воздух лишь через складки его рубашки, служить только ему, выполнять его прихоти, никогда с ним не расставаться, как клещ, как фея, быть для него, быть им. Она не может жить, оставаясь просто Фридой, она должна быть чьей-то Фридой, чьей-то Фридочкой. И вот теперь она не особенная, о ней ходит дурная молва, за спиной ее обсуждают: она легкомысленная, она неверная. Фрида перецеловала многих – и что с того! – ей восемнадцать, иногда можно и поделиться мимолетным поцелуем, как сладким пирожком, это так естественно, оно никак не связано с любовью. «Девочки так не поступают, а если и поступают, то считай их пропавшими», – объяснял он ей. Но она не девочка, она Фрида, с грудью и усами, такими же, как у Эмилиано Сапаты[25]. Ко всему прочему, Алехандро тоже проводит время, лаская других, она знает. Он этого и не скрывает. Рассказывает ей. Ведь они безумно красивые. «Красивее, чем Фрида», – догадывается она. Голова ее как глиняный горшок, и брови густые. Она была готова к разочарованиям с той самой секунды, как высунула между ног матери свою головку, всю в крови и полную тревожных настроений. Фрида снова дает ему клятвы, она даже готова полюбить его пассии, она согласна на все! Ведь одна сторона настоящей любви – это хотя бы быть любимым. Ведь так? Оставаться одной для нее – хуже смерти.

И если придется бросать в лицо упреки, то хотелось бы заметить, что она, Фрида, не затаила на него обиду за дезертирство: после Аварии она была парализована и все те дни умоляла его прийти. Теперь любимый бросает ее второй раз, из-за ревности; и он, Алехандро, уж точно не будет с легкостью плясать с другими после этого разговора у кровати с балдахином.

Эта громоздкая кровать из цельного дерева стала ее домом, ее клеткой. Фрида умоляла, чтобы ложе украсили, и тогда мать увешала его по периметру фотографиями, лентами, открытками с изображением распахнутых окон и леса, а сестра Кристина, чтобы развеселить ее, нарисовала