Христианство и страх - Оскар Пфистер

Принцип компенсации в практике христианства необходимо применять психологически верно. Если его использовать слишком поздно, когда чувство вины уже давно сформировалось и угрызения совести уже вызвали сильные вытеснения, он не подействует.

Пример: девушка с патологической склонностью посещала встречи религиозной общины, где пришла в ужас от тяжести ее грехов, ей цитировали Библию и грозили Страшным Судом и адом. У нее начались сильнейшая депрессия и жуткий страх, рожденный чувством вины, и сколь бы красноречиво ни говорили ей о милости Божией и о прощении Христа, ее разум отказывался в это верить. Заходя в комнату, девушка прежде всего выискивала взглядом Библию, и если находила, ее охватывал жгучий страх. Вместо того чтобы возрадоваться в милости Божией, она обрела ужасный страх перед Библией.

Компенсацию дают не все сублимации, а только те, что несут удовольствие. И не все компенсации должны быть сублимациями, а воспитателям следует быть осторожными, ибо не все, что доставляет возвышенную радость им, доставит ее их подопечным.

7. Терапия страха напоминает о том, что способность к сублимациям у людей разнится. Неудачи, которые один переносит безболезненно, другого озлобят и напугают; один может с восторгом устремиться к высшей духовной цели, а иных такое предложение лишь оттолкнет, даст обратную реакцию, ожесточит и обратит в фанатиков. Все это много раз случалось в истории христианства. Мы видели, сколь пагубным оказалось жесткое ограничение влечений у католиков и протестантов, не давшее никакой компенсации; видели, сколь плохими стали последствия чрезмерно строгого отвержения жизненных радостей, которые людям иных эпох казались безвредными и нравственно допустимыми. Мы указали на нарушения, вызванные суровыми предписаниями или правилами пуританской нравственности, и увидели, как из них рождаются неврозы навязчивого страха, губящие любовь. И это вовсе не знак высокой нравственности – дать другим непосильное бремя отказа от земных радостей во имя духовных упражнений. Сколь многих ломает слишком строгое видение христианских обязанностей! Иные приверженцы безрадостного мрачного христианства, чьи дети возненавидели религию и бросились в безудержное наслаждение жизнью, слишком поздно узнали, что слишком большие ожидания от сублимаций, не дающие удовольствия и более высоких компенсаций взамен отнятых земных радостей – просто сделка с дьяволом. Там, где не удается успешно воплотить сублимации в любовь, там уже таится страх, – и все христианское благочестие оказывается под угрозой, ибо его просто неправильно поняли.

8. Там, где подавления шли через мощные вытеснения и не позволяют развить основу для практического воплощения религии, из которой могут родиться высокие религиозные, нравственные, эстетические ценности, там духовник должен аналитически пройти до глубин подсознания, преодолеть скрытые там препятствия и сделать так, чтобы подопечный воспринял любовь, побеждающую страх. Однако изложение этой работы, которую я описал в Analytische Seelsorge, выходит за рамки нашей книги.

Любая теология – это рационализация, в том смысле, что она придает рациональную форму высказываниям о вере, которые, с психологической точки зрения, возникают в результате совместного действия подсознания и сознания, и стремится понять и обосновать их происхождение и их взаимосвязи. При таком положении вещей от нашего внимания не должен ускользать один факт: любая теологическая система претендует на то, что покоится на объективном фундаменте разума или непосредственного божественного откровения. Это мнимое исключение субъективных корней настолько же неправильно, как и отрицание объективной истины психологами (лучше сказать, психологистами), которые верят, что если доказать подсознательное происхождение неких источников веры, то будет продемонстрирована недействительность всего мыслительного построения. После того как Фрейд допустил, что сознание содержит не только первичные влечения и желания, но и вытесненные сублимированные элементы, и после того как мы поняли, что даже сны выражают не только (оптативные) желания подсознания, но и (индикативно) глубокие открытия, имеющие отношение, например, к состоянию самого сновидца и отрицанию его желаний. Мы признали, что так называемое иррациональное несет в себе много рационального, и наоборот, и для негативного догматизма, который на основании бессознательных корней говорит об иллюзорном характере религии, больше не должно остаться места[936]. Философские картины мира, рожденные интеллектуальными усилиями самых проницательных и глубоких мыслителей, без сомнения, в немалой степени содержат самопроекцию своих творцов. Нельзя сводить только к ним всю теорию познания и метафизику, как и удобный скептицизм, столь любимый в периоды упадка, провозглашающий несостоятельность философии и признающий за ней только знание о том, что никакой философии не существует. Если философия – это не чистое знание, а вера на более высоком или высшем интеллектуальном уровне, и если для ее принятия требуется решение, как и для принятия религиозной веры, то и тогда отрицание истинности ее содержания и объективной действительности – это и есть негативный догматизм. Однако было бы слишком рискованным ставить действенность теологии, – которая, в результате присущей ее творцу тяги к познанию, проникает вплоть до философского учения о принципах, – в зависимость от действенности и надежности последних. Если мы открыто рационализируем теологию, то это совсем не обязательно должно подвергать сомнению ее претензии на действенность и истинность.

Испокон веков создание догматов было любимейшим средством отодвинуть на задний план и тем самым ослабить главную задачу христиан и христианского преодоления страха, а именно – заповеди любви к Богу, к ближнему и к самому себе, данную Иисусом Христом в качестве единственной главной. Вместо нее интересы и жизненные силы переносились на метафизические, сакраментальные, церковные стремления, и тем самым был основательно изуродован истинный характер христианства. Только учение о неврозах объясняет нам, как религию любви опустошили догматические дрязги, наполненные ненавистью терзания, «войны за веру» (любая война за веру – война неверия), и как ей пришлось вместить другие антихристианские вещи, занявшие много места, в то время как любовь, хотя подчас приносившая великолепные плоды, по большому счету осталась ни с чем, и это поражает, особенно если вспомнить Христа, основателя религии, ставшего ее эталоном, и черты любви, о которых Он говорил.

Тот, кто требует, чтобы христианское богословие было учением о христианской любви, получит упрек в приверженности морализму. Нельзя и придумать что-либо более неправильное! «Главная заповедь» Иисуса ставит на первое место совершенную любовь, то есть благочестие, а не мораль! И говоря о любви, мы говорим о ней так, как она понимается в этой заповеди. В правильно понятом христианстве любое проявление чувств – форма любви. Это относится к благоговению, благодарности, послушанию, доверию и многому другому. Как Галилей для физики заменяет царящий со времен Аристотеля вопрос «что?» по отношению к вещам вопросом «как?», точно так же и сами христиане должны решиться на подобный шаг. Пиетизм уже совершил первые шаги, заменив Fides, quae creditur («вера извне, в которую верят») на Fides, qua creditur («личная вера, которая верит»). Метафизическо-онтологические догмы – учение о Троице, монофизитство, диофелитство, пресуществление, – веками терзают умы богословов, что приводит к тому, что людей, которые любят Иисуса и от всего сердца свидетельствуют о нем, сжигают на кострах во имя Христа, которому они вручили свои души. При этом все иррациональные догмы о любви в христианском смысле не имеют никакого значения, и более того, враждебны, ибо отодвигают ее на второй план как нечто наименее важное.