Христианство и страх - Оскар Пфистер

Эсхатология всегда и везде была ареной мечтаний. Индеец радуется надежде на вечную охоту с перспективой добычи медведей гризли и скальпов, швейцарская девушка представляет себе небо как бесконечных размеров пространство, полное сияющих рождественских елей; благочестивый пиетист описал мне его на основании сна, который воспринял как откровение, как молитвенный зал, в котором играет духовой оркестр и где прекрасные удобные скамьи. Мудрое и терпеливое совладание со страхом ставит себя на службу этике и признает поддержание здоровья общества и отдельных личностей важной, но не единственной и даже не высочайшей задачей. Христианская защита от страха отвергает любую фантастику, которая противоречит принципу истины, любви в евангельском смысле, выражаясь религиозно, которая идет вразрез с волей Божией. В установлении истины она признает умозаключения и постулаты, но не желания, и спрашивает: что должно произойти, если это и это установлено из теоретических и практических оснований? Она не допускает того, что невозможно познать и оценить.

Избавление от страха в христианстве предостерегает от любой эсхатологии, которая угрожает заместить искаженными мотивами христианскую любовь, а тем самым благоговение, доверие, благодарность, осознание обязанностей, все человеческие отношения, которые помогают подчинить мир божественной любящей воле. Фантазии о райском блаженстве не должны выдвинуть на первый план желание награды или стремление к личному бесконечному благоденствию. Мысль о преисподней не должна превратить страх в жизненную доминанту. Важно учитывать, что некоторые измученные люди черпают силы в надежде на потустороннюю награду или компенсацию, благодаря которой терпят земные невзгоды, а с помощью нравственных усилий защищаются от страха, однако терапевтическая необходимость никогда не должна оправдывать благочестивый обман или искаженные этические мотивы. Божие или Небесное Царство – в Новом Завете они означают одно и то же, ибо в этом словосочетании «небо» означает не место, а Бога – для христиан может означать только одно состояние, в котором любовь Божия одержала полную победу, независимо от того имеется ли в виду земной или потусторонний мир. Выражение «Божие или Небесное Царство» безотносительно к любви Божией, понимаемой именно так, – по-настоящему опасное и нехристианское состояние, о чем слишком ясно свидетельствует история представлений о Царствии Божием[943].

Были благочестивые христиане, которые, как, например, молодой Шлейермахер или Алоиз Бидерман отрицали мысль о личном продолжении жизни, однако их вера в любовь Божию и их желание осуществлять в земной жизни божественную любящую волю не потерпели никакого ущерба. Как можно отрицать их следование за Христом? Другие, как в стихотворении Конрада Фердинанда Мейера «Ночной разговор» («Nachtgespräch»)[944] полностью передали на усмотрение Бога вопрос о том, захочет ли Он, чтобы после смерти они снова Ему служили. Другие вместе с Гёте говорят о продолжении жизни, исходя из понимания души как энтелехии или из понятия неутомимой нравственной деятельности[945]. Христианин, который считает отцовскую любовь Бога центром благочестия, а не просто ссылается на авторитет Библии, утверждает: Бог, будучи абсолютной любовью, не может убивать своих собственных детей, подобно греческому Кроносу. Подобно Христу, он считает, что вечная, всемогущая отцовская любовь наполнит своим светом и мрак смерти. «Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюся зла, потому что Ты со мной» (Пс. 22:4). Благочестие, ставящее в центр образ Христа, чрезмерно возносится с Павлом: «…имею желание разрешиться и быть со Христом» (Фил. 1:23) и торжествует вместе с ним: «…поглощена смерть победою. Смерть! Где твое жало? ад! Где твоя победа?» (1 Кор. 15:54, 55).

В рамках нашей темы у нас нет возможности разрешить эсхатологическую проблему. Только некоторые притязания мы можем и могли бы назвать задачами гигиены страха. Мы добавим еще несколько: потусторонние ожидания не могут обеспечивать наш мир с его задачами, а тем самым нравственными обязанностями, ни как надежда, ни как боязнь. Слаб тот эволюционный оптимизм, который основывается только на земном существовании. Если же он будет опираться на веру в любовь Бога-творца, то тогда он сможет при определенных обстоятельствах опереться на земную эсхатологию, которая ожидает Царствия Божьего на земле, царства нравственного совершенства, радостной надежды, даже если собственное «Я» не надеется дожить до этого момента, но древние израильтяне также большей частью отказывались от личной вечной жизни после смерти, потому что их воля к жизни растворялась в судьбе их народа. Никто не спорит, что такая, обращенная к этому миру вера сильно превосходит понятое этически-религиозно Царствие Божие в отношении нравственных движущих сил по сравнению с эгоистическим «только блаженным»! Попытка предложить одинаково удовлетворяющее всех христиан учение о загробном мире была бы очень самонадеянной, ведь даже протестантские церкви не могут договориться о таком единении.

Иисус исключил из культа все навязчиво-невротическое, страх перед писаниями и церемониями, магию, стереотипы, навязчивость. Долгому чтению Библии он противопоставляет краткий «Отче наш», и не как молитвенную формулу, а как пример молитвы христианина. Мерить молитву числом – для Него это неприемлемо. От культа Он оставил только то, – приложив к этому все душевные силы, – чего требует любовь к Богу и к ближнему. Он сам искал облегчения страха в молитве перед лицом смерти в Гефсиманском саду. В молитве на кресте излилась Его любовь к врагам. В молитве Он искал и нашел общение с Богом, давшее Ему силы сохранить свою веру в любовь в мире, полном лжи, эгоизма и жестокости.

Учение о страхе предостерегает: молитва – не волшебная палочка, не средство умиротворения божественного гнева, не способ заслужить Божие благоволение или открыть Богу глаза на человеческие нужды и на то, что Он должен делать. Благоговейная молитва из любви, благодарности, доверия, почтительное восхищение величием Божиим как способ высказать все то, что мучает и давит, в том числе и совершенный грех, усердная молитва о помощи во внешних и внутренних нуждах, о содействии в исполнении тяжелых задач и обязанностей, о стойкости и так далее являются бесценными средствами христианской компенсации страха. Они препятствуют возникновению опасных вытеснений и задействуют целительные пути любви и содействия жизни. Трудно переоценить, сколь благотворна для души внутренняя молитвы в духе Иисуса Христа, а крещение и причастие, при их правильном использовании, имеют огромное значение для избавления от страха.

Этика никогда не должна забывать о своих задачах, способствующих преодолению страха и превращению его в благословение. Этические установки Иисуса коренятся в его вере. Таким образом, они сами имеют религиозный характер. Когда Иисус называет примирение с братом более важным делом, чем храмовая жертва (Мф. 5:23), то он не ставит нравственное предписание выше религиозного, а представляет нравственное предписание как более важную божественную заповедь. Таким образом, у Иисуса вся этика основана на вере в Бога. Но мы не должны забывать о том, что содержание веры в Бога определяется также и нравственной достоверностью, установками совести, чувством любви.