Окольный путь - Дэвид Аллен Дрейк

— Не успеешь оглянуться, как воткнут нож тебе в спину, — добавил Валентин.

— Да, — кивнул Маврикий. — Учитывая все эти факты, нам нужно бы знать его имя. Чтобы мы держали его в поле зрения на тот случай, если он захочет создать нам проблемы.

Велисарий недолго колебался, потом назвал его:

— Констанций.

— Констанций, — повторил Маврикий. Валентин и Анастасий последовали его примеру, чтобы запомнить имя. — Спасибо, — поблагодарил Маврикий.

Несколько минут спустя трое катафрактов уже ехали в Антиохию.

Как только они оказались вне зоны слышимости полководца, Маврикий заметил:

— Прекрасно, ребята, когда твой полководец умеет не срывать зло на других. Всегда держит себя в руках. Железная самодисциплина. Даже когда у него внутри кипит кровь, отказывается тут же следовать зову сердца.

— Великолепно, — с восхищением заметил Анастасий. — Всегда имеет трезвую голову, всегда спокоен, никогда не позволяет себе расслабиться. Это наш полководец. Лучший полководец в римской армии.

— И сколько раз это спасало наши задницы, — согласился Валентин.

Они проехали чуть дальше Маврикий откашлялся.

— Мне пришло в голову, ребята, что мы не военачальники.

Два его приятеля удивленно переглянулись.

— Ну, вроде нет, — согласился Анастасий.

— Мне кажется, мы совсем не похожи на военачальников, — заметил Валентин.

Проехав еще немного, Маврикий вздохнул:

— Грубые ребята эти сутенеры.

Валентин аж содрогнулся.

— Меня трясет, когда о них думаю. — Его опять передернуло. — Видите?

Анастасий тихо застонал.

— Надеюсь, мы с ним не встретимся. — Еще один притворный стон. — А то как бы не наложить в штаны от страха.

Они вернулись неделю спустя вместе с немного испуганным, но очень счастливым пятилетним мальчиком и менее испуганной, но даже более счастливой девушкой. Фракийские катафракты обратили на нее внимание. Многие ободряюще улыбались. Она смотрела на них, но не улыбалась в ответ.

Однако через некоторое время она перестала отворачиваться, когда к ней приближался кто-то из них. Еще через некоторое время несколько катафрактов показали ей собственные шрамы, включая шрамы на лице, которые были гораздо ужаснее, чем ее собственные. А потом мужчины признались ей, что катафрактами они только называются, поскольку обладают всеми необходимыми умениями и навыками, но у них, к сожалению, нет знатных предков — истинных катафрактов — и сами они в глубине души — просто деревенские парни. Тогда она начала улыбаться.

Антонина опытным взглядом следила за знакомыми поползновениями катафрактов, но по большей части не вмешивалась. Время от времени она только просила Маврикия немного придержать тех, кто был уж очень активен. А когда Гипатия забеременела, Антонина настояла, чтобы отец взял на себя ответственность за ребенка. Отцовство вызывало некоторые сомнения, но один из катафрактов был счастлив на ней жениться. В конце концов, ребенок мог быть от него; кроме того, он не был истинным катафрактом, а просто крепким парнем из Фракии. Какое ему дело до проблем знати? Пусть они беспокоятся о правах наследства. А у него просто будут жена и ребенок.

Его друзья над ним не насмехались. Гипатия была милой девушкой, можно жениться гораздо менее удачно. И кто будет беспокоиться о таких вещах, на которые не обращает внимания их полководец?

Задолго до того, как Гипатия забеременела, — еще не прошло и шести недель после возвращения Маврикия с двумя сопровождающими — некоего молодого человека выпустили из монастыря в Антиохии, где за ним ухаживали монахи. Задумываясь о своих перспективах в холодном свете нового дня, он решил стать нищим и начал заниматься своим новым ремеслом на улицах города. И у него неплохо получалось — если учесть невысокие профессиональные требования этого промысла. А его друзья (правильнее сказать: приятели) уверяли его что шрамы на лице его очень даже украшают. Придают лихой вид. Вот только лихим он теперь быть не мог. Без ног от колена.

— И что мы решаем? — спросил Велисарий.

Александриец поджал губы. Показал пальцем на вещьна ладони полководца.

— А что-нибудь еще ты видел?..

Велисарий покачал головой.

— Нет. И не думаю, что в ближайшее время увижу. Если она что-то и покажет, то совсем немного.

— Почему?

— Это… трудно объяснить. — Он пожал плечами. — Не спрашивай, откуда я знаю. Я просто знаю. Камень… давай его так называть — очень устал.

— А что ты видел, Антоний? — спросила Антонина. — Ты вчера нам не рассказывал.

Епископ посмотрел на женщину. Его круглое лицо в этот момент показалось изможденным.

— Я не очень хорошо помню свои видения. В моих отсутствовали ясность и четкость, как у твоего мужа. И еще меньше ясности было в видениях Михаила. Тогда я и почувствовал, что камень… больше подойдет Велисарию. Не могу объяснить, как я это понял. Но понял, и все.

Он выпрямил спину и глубоко вздохнул.

— Я видел только огромный океан отчаяния, потом… церковь, если ее можно так назвать. Но эта церковь была средоточением безбожия. Мерзкая и отвратительная, такая, что самые варварские народы мира и язычники сразу же отказывались от нее. Дух, правящий этой церковью, был ужаснее, чем самый безжалостный бог в их религиях.

Его лицо побледнело, он вытер его пухлой ладонью.

— Я видел себя, как мне кажется. Неуверен. Я сидел на корточках в камере, голый. — Ему удалось хрипло рассмеяться. — Я очень похудел. — Вздох. — Я ждал допроса, причем со странным нетерпением. Я знал, что вскоре умру под пытками, но все равно не отвечу на вопросы палачей. Я откажусь давать благословение на убийство невиновных. Я был удовлетворен, поскольку верил в истинность своей веры и знал, я выдержу пытки, потому что я…

Он резко выдохнул, его глаза округлились.

— Да! Да — это был я. Теперь помню. Я знал, у меня будут силы выдержать испытание, потому что у меня перед глазами все время стоял образ моего друга Михаила. Михаила, принявшего смерть, не сдавшись, и проклинавшего Сатану, даже когда языки пламени окружили его, привязанного к столбу.

Он посмотрел на македонца, и из глаз его полились слезы.

— Всю мою жизнь я благодарил Бога за то, что Михаил Македонский был моим другом с детства. И никогда больше, чем в тот день последнего крушения надежд. Если бы я остался один, то не был бы уверен в себе. С ним у меня сохранялась смелость, которая требовалась, чтобы выстоять.

— Чушь, — как и всегда, в голосе Михаила звучали твердость и непреклонность.

Истощенный монах наклонился вперед и уставился на епископа.